От отца он слышал, что из сердца исходит теплота крови и что эта теплота поддерживает жизнь, а значит, и дух живого существа. И ему непонятно было, какая же может быть душа у камня, у огня, у воздуха!

У дерева еще может быть низшая, растительная душа, которая ничего не сознает и не чувствует, но все-таки поддерживает жизнь дерева, заставляет его расти, побуждает семена зреть в плодах и выводит из этих семян новые деревья Но ведь камень не живет, не питается соками земли, не порождает потомства!

Этого сомневающегося ученика звали Аристотель.

Много лет провел он в Академии. Он уважал своего наставника, который учил его спрашивать и отвечать, добывать истину в споре, восходить от вещей к понятиям. И наставник высоко ценил ученика. Однако Платон часто говорил о нем: «Другим нужны шпоры, а Аристотелю — узда».

Ученик упрямо противился, упирался, когда учитель вел его в какой-то небывалый, сказочный мир, где живут души без тел, где обитают понятия о вещах без самих вещей.

Аристотель был смел и честен. И чем старше он становился, тем чаще повторял: «Хоть Платон и дорог мне, а истина дороже».

Он покинул Академию и пошел своим собственным путем.

Аристотелю было ясно, что нельзя познавать мир одним разумом, закрыв глаза.

Чтобы знать, надо смотреть, слушать, ощущать. Кто не ощущает, тот ничего не познает и ничего не понимает.

Но ведь и животные ощущают, думает Аристотель. Некоторые из них даже запоминают то, что видели или чувствовали.

Животное может запомнить то, что огонь жжет, и не подходит близко к огню.

Значит, и у животного есть память, есть опыт. Но только у человека благодаря опыту появляются искусство и наука.

Зная по опыту, что огонь жжет, человек обжигает на огне глиняную посуду, а это уже искусство.

Но гончар действует по привычке. Он не спрашивает, почему огонь жжет. А ученый действует, зная причины того, что происходит.

И Аристотель делает вывод: наука — это знание причин.

Незнающего человека удивляет вое непонятное. Ребенка удивляет, почему заводная игрушка движется. А тот, кто знает секрет игрушки, еще больше удивился бы, если бы она не двигалась.

В этом-то и разница между знающим и незнающим.

Где же причина вещей?

Аристотелю известно, что не он первый задает этот вопрос.

Как нетерпеливый наследник отпирает доставшиеся ему сундуки, так Аристотель раскрывает книги философов. Сколько там золотых мыслей, озаряющих мир! Но вместе с золотом он находит немало и меди.

И вот он принимается отделять золото от меди, истину от заблуждений.

Он убеждается в том, что древние философы еще не всегда умели четко и ясно мыслить. Ему кажется, что они похожи на людей, неопытных в битвах. Сражаясь, они иногда наносят правильные удары, но делают они это, не зная, как надо сражаться.

Он видит, что первые философы считали началом всего материю — то, из чего все состоит, из чего вещи возникают и во что они обращаются, разрушаясь.

Фалес принимал за начало всего воду, Анаксимен — воздух, Гераклит — огонь. Эмпедокл добавил к этим трем элементам четвертый — землю. А Анаксагор учил, что элементов бесконечно много.

Да, думает Аристотель, это верно, что без материи вещей не бывает. Для статуи нужна медь, для чаши — серебро. Но ведь серебро — это еще не чаша. Нужна еще форма, нужен образец, по которому чаша сделана.

Аристотель вспоминает, что были и такие мыслители, которые на первое место ставили не материю, а форму.

Он раскрывает книги последователей Пифагора. Его восхищают эти люди, которые первые двинули вперед математику, поняли силу чисел, линий, фигур. Им казалось, что математика все объясняет. И они забывали, что одна только форма еще не создает вещи. Чтобы был медный шар, мало геометрической формы шара, нужна еще медь. А об этом, о материи, они мало думали.

Аристотель вспоминает Платона, Академию, долгие беседы об идеях. Идеи — вот вечные формы, вечные образцы, по которым созданы все вещи на свете. Так учил Платон.

Но Аристотель недаром слыл в Академии самым непокорным Он был из тех учеников, которые своими вопросами ставят в тупик учителя.

Сколько раз он спрашивал Платона:

«Как же может форма существовать отдельно от вещей? Ведь не может быть чаши отдельно от серебра. И какой смысл удваивать все предметы, говорить, что есть эта чаша и есть «чаша вообще», что есть эти деревья и есть «деревья вообще» в каком-то другом, нездешнем мире?

Разве это может нам помочь понять, что такое дерево, почему оно вырастает из семени, почему оно приносит плоды?»

Аристотель снова и снова возвращается к этим давним спорам. И он снова делает тот же вывод: нельзя отделять форму от материи, чашу от серебра, из которого она сделана.

Серебро принимает форму чаши, когда за него берется мастер. А что творит мир?

Анаксагор отвечает на это, что и в природе есть Разум, который создает мир, как мастер делает чашу или ваятель статую.

Но Анаксагор сам старается обойтись без этой причины везде, где это ему удается. И только там, где у него нет другого объяснения, он пускает в ход Разум как машину для создания мира.

Эмпедокл рассуждает иначе. Он говорит, что таких причин не одна, а две: вражда и дружба. Дружба соединяет элементы, а вражда разъединяет.

А Левкипп и его товарищ Демокрит считают, что все создается движением атомов.

Значит, кроме материи и формы, нужно еще движение.

Но откуда движение берется?

Аристотель не может найти в книгах ответ на этот вопрос.

Умудренный долгими размышлениями, он идет в леса и поля, чтобы видеть, слушать, ощущать. Его глаза, так долго смотревшие в книги, стали умнее. Они теперь увидят то, чего не видели раньше.

Аристотель бродит по вспаханному полю и видит, как земледелец бросает зерна во влажную почву. И он думает о колосьях, которые вырастут из этих зерен. В каждом зерне — возможность колоса. Зерно не похоже на колос. Но в нем есть что-то такое, что заставит его превратиться в колос.

Аристотель видит, как в гнезде птенцы один за другим разбивают скорлупу и высовывают головы с жадно раскрытыми клювами. И он думает, что и в яйце тоже происходит какое-то самодвижение, которое создает птенца. Для этого надо только, чтобы мать согрела его своим теплым, пушистым телом. И снова привычный путь ведет мысль Аристотеля от частного к общему, от зерна к природе.

Как в зерне есть возможность колоса, так в природе заключена возможность всех вещей, всех существ.

Человек творит сознательно, придавая серебру форму чаши. Природа творит бессознательно, по внутреннему стремлению к цели. Иногда она не достигает того, чего хочет. Ее ошибки — уроды. Но ошибаться, думает Аристотель, может только тот, кто делает с целью.

В чем же цель природы? К чему она стремится?

Аристотель задает этот вопрос самой природе.

Он рассматривает корни дерева и думает, что эти корни все равно что рот для животного.

Он ходит по морскому берегу и останавливается у невода, в котором трепещут рыбы. Как не похожа рыба на лесного зверя! Но и она дышит, у нее есть жабры, которые, заменяют ей легкие. Ее хрящи — это то же, что наши кости. У рыбы нет ушей. Но она все-таки слышит. Рыбы бегут, заслышав шум весел, когда по морю идет трирема. Оттого-то рыбаки и стараются потише погружать весла в воду.

Нередко, вооружившись острым ножом, Аристотель вскрывает тело какого-нибудь зверька, чтобы рассмотреть его сердце, печень, легкие, селезенку. Он пытается судить по внутренностям животных о строении человеческого тела. Ведь об этом еще так мало известно: вскрытие человеческих трупов считается преступлением.

Сравнивая между собой животных, он видит, что их можно расставить по ступеням высокой лестницы: от самых низших— моллюсков, морских звезд, губок — до четвероногих зверей, покрытых шерстью. Еще выше обезьяна. Ее лицо сходно с лицом человека, ее руки, пальцы, ногти похожи на человеческие. Выше всех стоит человек. А ниже всех существ — травы, деревья. Еще ниже — камни, глина, земля.

Аристотель окидывает взором эту лестницу вещей и существ снизу доверху.

Чем выше, тем материя делается все сложнее, все теплее, все подвижнее, все деятельнее, все сознательнее.

Природа без устали творит одно существо за другим. И каждое новое ее творение совершеннее прежних.

Она не может сразу дойти до совершенства. Материя сопротивляется ей. Ведь и мрамор сопротивляется резцу ваятеля. Но разве человек — последняя ступень?

Разве не может быть еще более совершенного, еще более сознательного существа?

Аристотелю кажется, что он видит то, к чему природа стремится. Она стремится стать тем, что всего совершеннее: самой мыслью, самим Разумом.

И незаметно для себя Аристотель снова возвращается на старую дорогу, по которой его еще юношей водил Платон.

Давно ли Аристотель говорил, что не может быть души без тела, как не может быть формы чаши без чаши? И вот он сам начинает верить в Разум без тела, живущий где-то вне нашего мира...

Аристотель связал воедино живое и неживое крепкой цепью: земля — растение — животное — человек.

И он задает новый вопрос своей учительнице Природе: а что такое земля? Что такое вода, воздух, огонь, которые я вижу вокруг? Существуют ли они отдельно или тоже связаны между собой?

Он раздумывает о ветрах и тучах, о дожде и снеге, о железе и камне.

Прогуливаясь по городу, он останавливается у дверей дымной кузницы, чтобы поглядеть вместе с другими любопытными на работающих кузнецов. Грохот молота не мешает ему размышлять.

Он видит, как огонь превращает руду в блестящий, ковкий металл.

И он думает о том, что руду рождает земля. Значит, и металл — из земли.

Он видит, как поленья сгорают в огне, обращаясь в дым. А дым улетает в воздух. Но ведь и дерево тоже рождено матерью-землей.

Когда, по приказанию мастера, раб заливает огонь водой, Аристотель внимательно всматривается в белые облака пара, поднимающиеся к небу. И он вспоминает, что вода падает на землю из таких же белых облаков.

Так вещи превращаются одна в другую.

Новое не просто составляется из старого, а рождается из него.

Ведь еще Гераклит говорил: «Смерть воды — это рождение пара».

Перед Аристотелем возникает цепь превращений. Из земли вырастают деревья. Деревья пожирает огонь. От огня рождается дым, пар, уходящий в воздух. Из пара возникает вода.

А из воды снова рождается земля, ложась илом на речное дно.

Цепь собрана: земля — огонь — воздух — вода — и снова земля.

Из четырех стихий построен мир. Так думал еще Эмпе-докл.

Четыре стихии переходят одна в другую.

Не оттого ли это, что все они — проявление одной и той же первой стихии, первой материи, из которой построены все вещи на свете?

Смыкается великая цепь — от единой первой материи до человека. Эта цепь охватывает все вещи на свете, все мироздание.

Аристотель заглянул в глубь живого тела и в глубь неживых вещей. И он хочет охватить взглядом все здание вселенной.

Ночью он смотрит на звезды, как смотрел до него Анаксагор, как смотрели многие мудрецы.

Он старается представить себе, как устроена вселенная.

Он уже догадывается, что Земля не плоский круг, а шар. Так учили еще пифагорейцы. Он слышал от моряков, что Полярная звезда поднимается над горизонтом, когда держишь путь на север, и опускается, когда едешь на юг. Могло ли бы это быть, если бы Земля была плоским кругом?

Он догадывается, что во время лунных затмений Земля бросает на Луну круглую тень, как яблоко, поставленное между светильником и стеной. Значит, и Земля кругла, как яблоко. , Некоторые из его учеников все еще не могут представить себе Землю в виде шара. Это не умещается в их голове. Ведь если Земля — шар, говорят они, то под нами люди ходят не вверх, а вниз головой. И как могут корабли взбираться на ее крутые склоны? Почему они не скатываются вниз?

Аристотель слушает их с улыбкой. Он уже знает, как наивны такие возражения: ведь то, что для одного низ, для другого верх. У Аристотеля нет сомнений в том, что Земля — шар.

Он пускается в путь, ведущий от Земли к звездам. Он более осторожен, чем Демокрит. Он все еще думает, что мир только один. В середине мира покоится неподвижно Земля. Вокруг нее вращаются небесные сферы, к которым прикреплены Луна, Солнце, планеты, звезды.

Но почему планеты идут то вперед, вместе со звездами, то поворачивают назад, словно корабли, плывущие против течения?

Потому что чертеж вселенной сложнее, чем кажется.

Каждая планета укреплена на прозрачном шаре. Этот шар заключен во второй, второй — в третий, третий — в четвертый. Для каждого движения свой шар. Один несет планету вперед, в ту же сторону, в какую идут звезды. Другой несет ее назад. Третий поднимает. Четвертый опускает. У Солнца и Луны — по три сферы, у них обратного движения нет.

Сфера звезд — самая далекая. Это граница мира. Аристотелю кажется, что он разобрал на части и снова собрал ту самодвижущуюся игрушку, которая называется миром.

Аристотель думает: должно же быть что-то вечное и неподвижное, что приводит в движение и небо и все вещи на свете.

И вот далеко за сферой звезд, за пределами неба Аристотель помещает вечный и неизменный двигатель — тот самый Разум, который живет где-то в «тамошнем» мире.

Давно ли Аристотель высмеивал Анаксагора за то, что тот пускает в ход машину Разума, когда не находит лучшего объяснения? А теперь он сам вытаскивает эту старую машину и дает ей новое название: «первый двигатель».

Дорога опять увела его в несуществующий мир.

Все меняется, думает он, в нашем подлунном мире. Но за сферой Луны нет перемен. Там область вечного. Ведь светила небесные сделаны не из земного материала — не из земли, не из воды, не из огня, не из воздуха, а из чистого, вечного, нетленного эфира.

Аристотель снова вспоминает учение Платона и строит над миром призрачный небесный мир, где нет разрушения и гибели, где и движение не такое, как на земле, где ничто не поднимается и не падает, где все пребывает в вечном, невозмутимом вращении.

Так Аристотель то находит, то теряет правильный путь. Сегодня он утверждает, что нет души без тела, нет формы без материи, и подвергает беспощадному разбору учение Платона об идеях. А завтра он сам становится последователем Платона и говорит о «первом двигателе», в котором нет ничего материального, и об «ином мире».

Стараясь собрать воедино всю греческую мудрость, он то и дело соединяет несоединимое — Платона с Демокритом, старую религию с новой наукой, идеализм с материализмом. Но, даже и ошибаясь во многом, Аристотель остается самым большим мыслителем античного мира.

Но человек познавал мир. Все шире делался светлый круг известного.

И вот опять туман стал сгущаться.

Не в первобытные времена, а в IV веке до нашей эры в Греции, в отечестве науки, философ Платон снова ведет своих учеников в призрачную страну духов. Можно подумать, что не было Фалеса, Анаксимандра, Анаксагора и многих других, исследовавших природу.

Неужели же человечество пошло назад?

Неужели напрасны были труды стольких смелых завоевателей природы?

Нет, в то самое время как одни юноши беседовали в Академии с Платоном, другие внимательно изучали книги Демокрита. Платон звал в одну сторону, Демокрит — в другую.

Платон уводил в призрачный мир духов и утверждал, что это и есть настоящий мир

Демокрит говорил, что нет ничего, кроме природы, и вел учеников в бесконечность пространства и времени

Шли споры: что считать началом, основой всего? Считать основой мира материю, как учили исследователи природы от Фалеса до Демокрита? Или же поверить Пифагору, говорящему, что все есть число, и Платону, утверждающему, что основа мира — идея?

Платон ненавидел Демокрита. Он скупал и разыскивал его книги только для того, чтобы их сжечь.

Споря с Демокритом, он не называл его имени, чтобы не содействовать бессмертию своего противника.

И все-таки Платон с горечью видел, что учение Демокрита уже распространилось среди людей

«Многие,— писал Платон,— считают это учение самым мудрым из всех Вот почему юноши пренебрегают религией и говорят, что не существует богов, верить в которых приказывает закон Вот в чем причина революций».

Всю свою жизнь Платон боролся с учением Демокрита, которое расшатывало древнюю веру в богов и в загробную жизнь.

Демокрит смеялся над умниками, которые говорили: «Зевс всему дает имя, все он знает, все дает и отнимает».

Демокрит считал сказками рассказы об ином мире: «Некоторые люди, не зная, что смертная природа подлежит уничтожению, и испытывая бедствия в жизни, проводят свою жизнь в беспокойстве и страхах, сочиняя лживые сказки о загробной жизни».

Платон был сочинителем таких «лживых сказок о загробной жизни». И ему не по душе были взгляды Демокрита. Он пытался заставить людей снова поверить в «божественного строителя», в то, что загробный мир — это и есть единственный настоящий мир, где люди получают награду за бедствия, возмездие за грехи.

Но, видно, Платон не очень-то полагался на силу своих слов. Оттого-то и грозил он противникам не только загробной карой, но и тюрьмами, пытками, казнями на земле.

Вот что писал он о последователях Демокрита: «Одних надо казнить, других — бичевать и заключать в тюрьмы, третьих — лишать гражданских прав, четвертых — наказывать нищетой и изгнанием из пределов государства».

Так шла борьба между двумя противоположными учениями — идеализмом и материализмом.

А бывало и так, что в книгах одного и того же мыслителя сталкивались и боролись противоположные мысли.

Это был Платон — мечтательный и угрюмый юноша, зечно погруженный в свои думы. Он никогда не смеялся. Он, казалось, свысока смотрел на других учеников.

Бывало, вернувшись домой после встречи с учителем, Платон брал в руки острую палочку — стиль — и восковую дощечку. Он старался припомнить и записать разговор с Сократом — от слова до слова.

Но невольно к тому, что было сказано, он добавлял то, что могло быть сказано, что, по его мнению, лучше выражало сущность спора. Записи ученика превращались в живые сцены и разговоры.

Как-то раз Платон прочел Сократу один из этих диалогов-разговоров.

Сократ покачал головой и сказал смеясь:

— Бессмертные боги! Чего только не выдумает обо мне этот молодой человек!

После смерти Сократа Платон покинул родной город. Ему было опасно оставаться в Афинах. Он происходил из знатного рода: его предки были афинскими царями. Его близкие родственники принимали участие в заговоре против демократии, И сам он не скрывал своей вражды к вождям народной партии, к торговцам, судовладельцам, кожевникам, которые стали хозяевами Афин.

Платон бежал из Афин в Мегару.

И вот вдали от родины он снова берется за восковые дощечки. Он старается припомнить последние дни своего учителя, его беседы с учениками в тюрьме.

Странной, двойной жизнью живет Платон. Он ходит, смотрит, слушает, разговаривает с людьми. Но его душа не здесь, его взгляд обращен внутрь. Он словно продолжает беседы с учителем.

Умерший учитель кажется Платону живым, а живые люди — призраками.

Сон и явь словно поменялись местами. Как в страшном сне, все вокруг заколебалось. Рушатся древние обычаи, веро ванья, законы. Власть в руках тех, кого Платон считает «чернью».

За что же ухватиться? Где найти опору?

Платон странствует из города в город, из страны в страну. Он беседует с учеными, он изучает строй государств и жизнь народов. Он ищет такую страну, где люди живут так, как велит справедливость.

Из Греции Платон переправляется морем в Египет.

Ему чужды обычаи и верования египтян. Одно только кажется ему справедливым в Египте каждый занимается тем делом, для которого он предназначен по своему происхождению. Ремесленники заняты ремеслом, земледельцы возделывают землю Сын земледельца не пытается стать ремесленником, сын ремесленника не может стать царским писцом.

В Афинах каждый гончар, кожевник, грузчик из гавани вмешивается на Народном собрании в управление государством, а в Египте простолюдин был бы наказан, если бы вздумал вмешиваться в государственные дела, взяться за несвойственное ему «царственное ремесло» управления.

И в воображении Платона начинает создаваться государство, в котором земледельцы и ремесленники работают, а воины и философы охраняют народ и управляют им.

Такой кастовый строй, обрекающий большинство людей на подневольный труд и невежество, кажется Платону более справедливым, чем господство народа.

Этому аристократу нет дела до народа, до простых людей: «Государству мало дела до сапожников — что с ними и каковы они. Ему важны стражи; ведь цель государства — не доставлять благополучие каким-то сапожникам, а стремиться к совершенству».

Стражи — это «лучшие» люди.

Но «лучшие» — это не самые честные, правдивые. Правителям можно лгать и обманывать ради блага государства. А если солжет или обманет какой-нибудь ремесленник, его должно примерно наказать.

Вот что называет «справедливостью» Платон!

Из Египта Платон отправляется в Сицилию, в Италию. Он знакомится в Элее с учением знаменитого элейца-философа Парменида. Он встречается в Таренте с мыслителем и государственным деятелем Архитом, который посвящает его в тайны учения Пифагора.

И у каждого философа Платон берет то, что близко его взглядам.

Ему кажутся утешительными мысли Парменида и Пифагора о том, что своими земными глазами люди видят не настоящий, а призрачный мир и что есть другой, высший мир, который можно постигнуть только умственным взором.

Но как подняться к этому «истинному» миру?

Платон хорошо помнит беседы с умершим учителем.

Сократ не раз помогал ему восходить от вещей к понятиям.

И вот ученик снова поднимается по этой незримой лестнице.

Он видит деревья вокруг — дуб, лавр, платан. И он восходит от них к идее дерева. Эти деревья не вечны: их может сломать буря, их может срубить человек. Даже крепкий дуб и тот засохнет и сгниет когда-нибудь, но понятие о дереве не подвержено ни разрушению, ни гниению.

Можно стереть треугольники, начерченные на песке, но идея треугольника останется.

Время не властно над идеями. Оно уносит все, что мы видим вокруг, но идеи остаются. Они вне времени и вне пространства.

Платон создает в своем воображении призрачное царство идей. Это область, где нет красок, нет образов, нет ничего, что можно было бы видеть и осязать. Здесь душа созерцает высшие идеи — истину, благо, справедливость. Здесь жилище вечной, нетленной правды. А тот мир, который мы видим,— это только тусклое отражение незримого мира.

Это не новые мысли. Еще во времена Гесиода греки верили, что Правда, Здоровье, Страх, Сила—это не просто понятия, а боги.

Платон пытается возродить эти древние, отжившие свой век представления. Для него отвлеченное понятие — это нетленное существо, обитающее отдельно от вещей где-то в другом мире. Он считает, что, кроме дерева или камня, есть еще где-то «дерево вообще» и «камень вообще»...

Так живет Платон двойной жизнью, сон принимая за явь и явь за сон. Пристально вглядывается он в глубь своей души. Он видит, как возникают в ней понятия о вещах и понятия о понятиях. Это весь мир — с его шумом, красками, формами — отражается в его душе. А ему кажется, что отражение — это и есть настоящий мир. Платон подобен человеку, который, посмотрев в воду реки, сказал бы: «Вот этот дуб в воде и есть настоящий дуб. А тот, который растет на берегу,— это его отражение».

Но трудно живому человеку жить в неживом, призрачном мире. Платон не похож на отшельника. Он проповедует бесстрастие, отрешение от мира, а сам рад был бы снова вмешаться в борьбу.

Он хочет не только в воображении, но и на деле по-своему исправить мир, который сам же считает призрачным.

Он отправляется в Сицилию, в Сиракузы, к тирану Дионисию, чтобы с его помощью построить такое государство, в котором власть и наука были бы достоянием немногих «лучших» людей — философов.

Но тиран совсем не собирается делиться властью с философами.

Над Платоном разражается гроза.

Тиран велит продать его в рабство на остров Эгину. Аристократ, защитник рабства сам становится рабом. Друзьям с трудом удается освободить Платона за большой выкуп.

Так говорит предание.

Может быть, на деле было не так. Одно только известно точно: Платону пришлось покинуть Сиракузы.

И вот он опять на родине, в Афинах

Он основывает школу и берется за воспитание юношей.

Он беседует с учениками не на шумной рыночной площади, как Сократ, а в тенистом и тихом саду, у статуи мифического героя Академа. Мало кто знает сейчас, чем был знаменит Академ. Но слово «академия» не забыто. Оно и сейчас говорит нам об ученых занятиях.

Над входом в Академию Платон велел начертать: «Без знания геометрии никто не входи!»

Математика должна готовить учеников к созерцанию чисел, к созерцанию идей.

Нелегкое это дело — созерцать идеи, понятия, оторванные от вещей. И сам Платон не в состоянии мыслить без зримых, осязательных образов.

Когда-то в юности он писал стихи. Но он бросил их в огонь, призвав на помощь Гефеста, бога огня: «Гефест! Ты нужен Платону!»

Поэзия изгнана из Академии. И все-таки она там царствует.

Чтобы изгнать поэзию из Академии, Платон должен был бы прежде всего изгнать из нее самого себя.

Беседуя с учениками, он подыскивает сравнения, он невольно облекает свой незримый, неосязаемый мир идей в живые поэтические образы.

Кроме Платона, в Академии преподают его друзья и последователи. Ученики изучают четыре науки — математику, астрономию, музыку и диалектику. Все другие науки — вроде механики или врачебного дела — нужны только ремесленникам. Юношам из лучших семейств следует знать лишь то, что нужно для души и для войны.

В учениках Платон видит продолжателей своего дела, быть может, тех самых философов, которые должны стать правителями в образцовом аристократическом государстве.

В тихих рощах Академии Платон не забывает о своих планах политического переустройства мира.

И вот он опять в Сиракузах. Старый тиран умер. У власти— его сын Дионисий Младший. Но и новый тиран не желает слушать советов, он приказывает посадить в тюрьму непрошеного советчика, и только заступничество друзей спасает Платона от гибели.

Так мечется Платон между Афинами и Сиракузами, между Академией и дворцом тирана. Сегодня он уходит от мира, который кажется ему таким мрачным, не похожим на сверкающее царство идей. А завтра он снова идет в этот мир, чтобы попытаться его исправить по-своему.

Он то зовет людей назад — в прошлое, которого не воротишь, то погружается в мечты о мире, которого нет.

Вот он сидит в саду, в тени платана. Вокруг него ученики. Сюда не доносится городской шум. Здесь тихо, как в храме.

Платон рассказывает ученикам о божественном строителе, который создал тело мира и вселил в него мировую душу. Мир возник, как живое существо, одаренное душой и умом.

Душа есть у каждой звезды, у каждой планеты. Солнце, Луна, звезды — это зримые боги. Они движутся, потому что они живые, потому что у них есть душа. Душа есть и у деревьев и у животных.

Строитель добр и прекрасен, и он создал прекрасный мир.

— Но если так,— спрашивают ученики,— то почему же в мире столько зла?

— Потому,— отвечает Платон,— что мир, который вы видите, это только тень прекрасного духовного мира. Вы сидите в подземелье спиной к свету, и вы видите перед собой на стене только тени вещей, а не вещи. Вы слышите эхо, а не голоса. Оглянитесь назад, поднимитесь из подземелья по крутому узкому склону. Вы увидите небо, увидите солнце.

Души тех, кто жил хорошо, возносятся на небо и получают там свою награду. Через много лет они возвращаются обратно на землю. Но они помнят о небесной родине: каждая наша мысль о прекрасном — это воспоминание.

Вот почему надо каждому стремиться жить разумно и добродетельно. Хороша ведь награда, и велика надежда...

Так говорил Платон. И, слушая его, ученики видели сны наяву и переставали видеть великую правду жизни.

Они вспоминали то, чего не было, и это помогало им забыть то, что есть.

В этой сказке, которую рассказывает Платон, переплелись древние верования стольких народов Востока и Запада! Эту сказку создал аристократ, защитник рабства, потомок царей. А ей суждено было сделаться утешением рабов и нищих. Не видя освобождения на земле, люди стали искать его на небе.

Платон звал своих соотечественников вернуться назад — от демократии к господству немногих. И его учением пользовались, как оружием, сторонники каждого отживающего строя.

Платон и Сократ боролись с софистами.

Софисты говорили, что нет истины, обязательной для всех: сколько людей, столько и мнений. А Сократ и Платон доказывали, что истина существует на самом деле.

Но, отстаивая истину, они и ее поселили все в том же вечном и неизменном мире идей-призраков.

Когда-то наука и религия составляли одно целое. Потом наука отделилась от религии и пошла своим путем. А Платон попытался снова слить их вместе — создать религию, имеющую вид науки.

Это пробовал сделать еще Пифагор. Но Платон пошел дальше Пифагора: он положил начало идеализму, утверждая, что идея — основа всего существующего, а природа — только тень мира идей.

Со времен Платона в философии началась борьба между идеализмом и материализмом, которая идет и в наши дни.

Ложное учение Платона не раз оживало в книгах мыслителей, уводя науку в несуществующий мир духов, мешая человечеству двигаться вперед.

Говоря словами Энгельса: «Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы... составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма».

Вот что рассказывают о нем его ученики.

Тому, кто видит Сократа первый раз, трудно поверить, что этот босоногий старик в поношенном плаще и есть знаменитый философ. Он похож с виду на Силена, на пузатого, плешивого, курносого божка, какого можно увидеть в каждом доме.

Чему же учит Сократ? Какой науке?

Он уверяет, что никого и ничему не учит.

В комедии «Облака» Аристофан напрасно заставил Сократа висеть в корзине между небом и землей и изучать движение звезд.

Сократ не считает нужным тратить время на изучение неба. Он не верит в науку о природе. Разве она сделала людей счастливыми? Человек все равно никогда не узнает, как светила устроены. Анаксагор пытался это понять. Этот старый безумец утверждал, что огонь и солнце одно и то же. Но он не обратил внимания на то, что люди могут смотреть на огонь, а смотреть на солнце не могут.

У Сократа есть ученики.

В Афинах немало знаменитых софистов — учителей мудрости. Они берут со своих учеников большие деньги.

Но Сократ позволяет себя спрашивать бесплатно и богатому и бедному. Впрочем, он чаще сам спрашивает, чем отвечает. Он не учит, а учится, ищет истину. Он рад был бы найти того, кто знает больше, чем он.

Как-то раз один из его друзей пошел в Дельфы, в храм Аполлона, и спросил прорицательницу — пифию: «Есть ли на свете кто-нибудь мудрее Сократа?» Пифия отвечала, что нет никого.

Об этом рассказали Сократу.

Сократ был очень удивлен и смущен.

— Что же это такое говорит пифия? Ведь я совсем не мудрец.

Долго старался он понять смысл прорицания. И наконец решил пойти по свету, поискать настоящего мудреца.

От политика Сократ пошел к поэту, от поэта к художнику. Но везде повторялось одно и то же. Каждый из них знал свое дело: один умел говорить речи на Народном собрании, другой хорошо писал сгихи, третий был искусным ваятелем. Но, владея своим искусством, каждый считал себя мудрецом и во всех других делах. А это-то и мешало ему быть мудрым.

Так и бродил Сократ по улицам Афин, отыскивая настоящего мудреца, испытывая и расспрашивая людей.

Вот Сократ входит в палестру, где юноши занимаются гимнастическими упражнениями. Они радостно приветствуют своего старого друга. Он садится на скамью. Они окружают его тесным кружком. Начинается разговор. Как всегда, речь идет о том, что важно для каждого человека.

— Скажи,—спрашивает Сократ самого младшего — Кли-ниаса,— правда ли, что все люди желают себе счастья? Или, может быть, это смешной вопрос? Может быть, глупо и спрашивать об этом? Кто же не желает себе счастья?

— Конечно, нет таких,— отвечает Клиниас.

— Но в чем счастье? Может быть, ты скажешь — в богатстве?

— Да,— говорит Клиниас,— в богатстве.

— Но счастье ведь не только в богатстве, оно и в здоровье, в силе.

— Правда, оно и в этом.

— А слава, почести? Разве плохо быть прославленным в своем отечестве?

— Конечно, неплохо.

— Ну, а быть мужественным — хорошо?

— Я считаю, что хорошо.

— Значит, человек счастлив, если у него есть все эти блага: богатство, здоровье, сила, слава, мужество. Но скажи, когда человеку лучше живется: тогда ли, когда ему полезно то, что у него есть, или когда бесполезно?

— Когда полезно.

— А полезны ли человеку вещи, когда он ими не пользуется? Представь себе, что плотник приобрел и материал и инструменты, а ничего не строит. Полезно ли ему то, что он приобрел?

— Нет, не полезно.

— Ну, а богатство и все другие блага, о которых мы говорили? Если они есть у человека, а он их не употребляет, полезны ли они ему?

— Нет, бесполезны.

— Значит, нужно, чтобы у человека не только были все эти блага, но чтобы он и пользовался ими?

— Да, мне кажется.

— Но как он должен ими пользоваться: правильно или неправильно? Ведь если плотник неправильно пользуется инструментами, он только портит материал. А это хуже, чем если бы он ими совсем не пользовался.

— Да, конечно.

— Ну, а что нужно плотнику, чтобы правильно пилить и рубить, или флейтисту, чтобы играть на флейте, или ваятелю, чтобы ваять статуи? Знание своего дела, не правда ли?

— Правда.

— Так вот видишь, все те блага, о которых мы говорили — богатство, здоровье, сила,— сами по себе не благо. Они благо только тогда, когда ими управляет знание. И они зло, если ими правит невежество. Верно это?

— Кажется, это в самом деле так, как ты говоришь.

— Что же остается заключить? Не то ли, что нет ничего ни доброго, ни злого, что одна мудрость — добро и одно невежество — зло?

Так беседует Сократ с учениками. Он учит их восходить в поисках истины от частного к общему и потом спускаться от общего к частному.

Флейтист, не умеющий играть на флейте, или художник, не знающий, как изваять статую, или плотник, не владеющий своим орудием,— это все частные случаи.

А общий вывод: мало иметь флейту, резец, топор, надо знать, как с ними обращаться.

Знание — вот что должно всем управлять.

Отсюда Сократ спускается опять к частным случаям. Мало иметь богатство, здоровье, силу, мужество, надо прежде всего обладать знанием, мудростью.

Вопрос за вопросом, шаг за шагом — и вот собеседник обнаруживает противоречие в собственных мыслях. Только что он утверждал, что сила — это благо, и вот он уже признает, что сила может быть и злом.

Столкнулись два противоположных мнения. А истина в том, что сила может быть и злом и благом, смотря по тому, правит ли ею мудрость или невежество.

Беседуя с Сократом, юноши учатся рассуждать и мыслить, учатся раскрывать противоречия и находить истинные понятия.

Сократ ищет истину вместе с ними. Но умение рассуждать для него не цель, а только средство. А цель у него — узнать, где правда и неправда.

Сократу кажется, что нет больше на земле справедливости. Правые гибнут, а неправые торжествуют. Всюду жадность и злоба. Люди не слышат больше голоса Правды. Они поедают друг друга, как хищные звери.

И вот Сократ снова разыскивает Правду.

Он ходит по улицам и говорит каждому:

— Почтеннейший муж! Будучи гражданином Афин, города великого и славного своей мудростью и силой духа, ты не стыдишься хлопотать о славе, о почестях и деньгах, чтобы собрать их как можно больше. А о благоразумии, об истине, о душе, чтобы она сделалась как можно лучше, ты не хлопочешь и не заботишься.

Он говорит это людям на рыночной площади, когда их мысли заняты тем, как бы повыгоднее купить или продать.

Он говорит это на пиру, где один кичится красноречием, другой — своим успехом на последних выборах, а третий считает себя выше всех, потому что его кони одержали победу на состязаниях.

От Сократа отмахиваются, но он не отстает. Он считает, что это его обязанность — не давать людям покоя, будить спящую совесть.

— Подумайте о своей душе,— говорит он,— познайте самих себя. Хоть раз подумайте не о своем, а о себе, не о том, что принадлежит городу, а о самом городе.

Сократ любит свой город. Как и многие другие, он оглядывается назад, и ему кажется, что раньше в его отечестве жилось лучше. Торговля развратила людей. Ремесла и науки не дали им счастья. Афиняне гордятся своей свободой. А сами раболепствуют перед богатством. Впереди не видно выхода. Так не лучше ли вернуться назад, к заветам предков — суровых земледельцев и воинов?

Так рассуждает Сократ. И его охотно слушают юноши из аристократических семейств

«Вернуться к строю отцов!» Это то, о чем они толкуют на собраниях своих обществ — гетерий. Строй отцов сохранился только в Спарте. И поэтому Спарта, с которой ведет войну их отечество, кажется им достойной всякого подражания. Они стараются даже внешностью походить на спартанцев: носят грубые плащи, длинные волосы, отращивают косматые бороды. Некоторые из них тайно сносятся с врагом.

Сократ совсем не принадлежит к этой знати. Он сын ремесленника-ваятеля Софрониска. В молодые годы он работал резцом. Изваянные им Хариты все еще стоят в Акрополе.

Но он бросил отцовское ремесло. Он считает, что труд ремесленника ослабляет душу и оставляет слишком мало времени для забот о государстве. Ему кажется неправильным то, что в Афинах дела решают на Народном собрании ремесленники— ткачи, кожевники, гончары. Может ли кожевник быть хорошим правителем? Для этого годятся только люди, изучившие науку управления.

Сократ смеется над учеными. Они, говорит он, не согласны между собой и смотрят друг на друга как сумасшедшие. Одним кажется, что сущее едино, другим,— что оно беспредельно в своей множественности. Одни утверждают, что все рождается и погибает, другие,— что ничто никогда не может родиться и погибнуть Они хотят познать явления природы. Но смогут ли они, когда захотят, вызвать дождь или ветер? Человек не может постигнуть божеские дела. Да и богам не доставит удовольствия тот, кто захочет раскрыть то, что боги пожелали скрыть от людей.

Что же надо изучать? Не божеские, а человеческие дела, не природу, а душу человека. Познай самого себя! Только такое знание может принести пользу людям.

Ведь люди вокруг перестали различать добро от зла, справедливое от несправедливого.

Юношам из богатых и знатных семейств нравятся речи Сократа.

Этот сын ремесленника, этот бедняк в рваном плаще, этот старый солдат, не раз храбро воевавший за свое отечество, этот бескорыстнейший из людей, сам того не ведая, становится учителем и воспитателем надменных честолюбцев, корыстолюбцев, предателей.

И вот случилось то, чего они хотели: Спарта одержала победу над Афинами. Мир заключен на условии, что афиняне вернутся к строю отцов.

У власти — сторонники Спарты, аристократы. Уже не тысячи купцов и ремесленников, а тридцать тиранов правят городом. И первые места занимают в этой «коллегии тридцати» ученики Сократа Критий и Харикл.

Казалось бы, теперь-то и принесут благие плоды те долгие беседы о справедливости, о правде, о душе, которые Сократ вел когда-то с Критием, с Хариклом и их товарищами.

Но о справедливости нет больше и речи в Афинах.

Тираны жестоко расправляются со своими противниками. Ни в чем не повинных граждан казнят иной раз только для того, чтобы завладеть их имуществом.

Сократу и четырем другим гражданам они приказывают отправиться на остров Саламин и привезти оттуда именитого афинянина Леонта.

Леонт бежал на Саламин, спасая свою жизнь. Он знал, что Критий и Харикл хотят его казнить, чтобы взять себе его богатства.

Сократ — один из всех — отказывается выполнить противозаконное приказание. Он открыто порицает своих недавних учеников. Он говорит, что это плохие пастухи: они стараются уменьшить свое стадо.

Тираны запрещают Сократу вести беседы с юношами. Критий и Харикл призывают его к себе и говорят ему: «Смотри, Сократ, как бы нам не пришлось уменьшить число голов в стаде еще на одну голову!»

Ученики грозят смертью учителю!

Теперь Сократ мог на собственном опыте убедиться в том, что такое господство аристократов, считающих народ стадом, а себя пастухами.

И вот власть тиранов свергнута. Демократы ведут себя великодушно. На Народном собрании принят закон, обещающий прощение врагам демократии. Но Сократа не хотят простить.

Ведь это он учил юношей презирать демократический строй. Он опаснее даже тех, кто убивал и грабил. Они — явные злодеи. А он — в глазах тысяч — бескорыстный, благородный человек.

Их оружием был меч. Но его оружие острее. Он в совершенстве владеет искусством убеждать, искусством различать понятия — диалектикой.

По закону, принятому народом, Сократа нельзя прямо осудить за то, что он был противником демократии. Ему предъявляют другие обвинения; он развращает юношество, он вводит новых богов. Недаром он все твердит о каком-то божественном внутреннем голосе, который говорит ему, как надо поступать.

Сократ перед судом.

Один за другим выступают обвинители — богатый кожевник Мелит, судебный оратор Ликон и автор трагедий Анит.

Все ждут, что скажет Сократ в свое оправдание.

Он говорит, как всегда, просто, не стараясь нарядить свою речь в пышные одежды.

Он не просит о пощаде.

— Положим, вы сказали бы мне: «Сократ! Теперь мы не послушаемся Анита и отпустим тебя, но с тем условием, чтобы ты больше не занимался философией». В таком случае вот каков был бы мой ответ: «Пока дышу и могу, не перестану философствовать, не перестану убеждать и стариков и юношей заботиться не столько о теле или о деньгах, сколько о душе, чтобы сделать ее совершенной». Я сказал бы: «Афиняне! Поверите вы Аниту или не поверите, отпустите меня или нет, но я не буду поступать иначе, хотя бы мне пришлось умереть много раз...»

Не шумите, афиняне! Не шумом отвечайте на мои слова, а вниманием. Знайте, что если вы лишите меня жизни, то повредите более себе, чем мне. Трудно вам будет найти другого подобного мне, который убеждал бы и надоедал каждому из вас, который будил бы вас, как овод будит неповоротливого коня. Вероятно, вы рассердитесь, как сердятся те, кого будят, и, рассердившись, убьете меня, чтобы и остальную жизнь провести во сне. Но такова уж моя обязанность: заниматься вашими делами, оставляя без внимания свои собственные домашние неустройства, беседовать с каждым из вас, убеждая следовать добродетели...

И вот судьи сказали слово: Сократ виновен. Но к какому наказанию его присудить? Обвинители требуют его смерти. Но по закону и он сам может предложить наказание. Дело судей решить, с кем согласиться — с обвинителями или с осужденным.

— К чему же я сам присужу себя? — спрашивает Сократ.— Присудить себя к изгнанию? Но ведь куда я ни приду, где ни заговорю, юноши везде будут слушать меня. Вы спросите: «А жить молчаливо и тихо, Сократ, ты не будешь в состоянии, когда выйдешь отсюда?» Конечно, вы не поверите, если я скажу, что молчаливая жизнь для меня невозможна. И вы еще меньше поверите, если я прибавлю, что величайшее благо для человека — каждый день рассуждать о добродетели, испытывать себя и других. Без этого и жизнь — не жизнь.

Судьи снова совещаются.

Решение вынесено. Сократ осужден на смерть. Он произносит свое последнее слово.

— Вот и меня,— говорит он,— человека медленного и старого, догнала смерть... Но время уже идти: мне — на смерть, вам — на жизнь...

Сократ в тюрьме. Его друзья и ученики удивляются, почему Сократ не пытался на суде себя защитить. Им кажется это неразумным. Он легко мог добиться смягчения своей участи. Он мог приговорить себя к изгнанию, и судьи с этим согласились бы. Но он ничего не сделал, чтобы спасти свою жизнь. Когда его просят объяснить, почему он так вел себя, он отвечает:

— Мне лучше умереть. Ему предлагают бежать. Но он говорит:

— Нет, это будет несправедливо. Справедливость в том, чтобы не оставлять своего места ни на войне, ни в суде, чтобы везде делать то, что повелевает отечество. Хорошо ли будет, если я убегу из темницы, завернувшись в плащ и изменив им свою наружность, как это делают беглецы? Ведь тогда каждый сможет сказать, что я на старости лет, доживая остаток жизни, попытался такой скользкой дорогой уйти от смерти и преступил законы. А как же тогда будет со справедливостью, о которой я всегда толкую?

Приходит день казни. Сократ в последний раз беседует с друзьями, которые собрались у его ложа.

О чем говорит Сократ с юношами в этот последний день?

Он говорит с ними о смерти и бессмертии. Какова бы ни была участь души — рассеется ли она после гибели тела или останется жить,— Сократ бестрепетно ждет конца.

Между тем солнце близится к закату. Когда оно скроется за горой, Сократу принесут чашу с ядом. Один из учеников хочет продлить эти последние мгновенья. Он говорит, что день еще не кончился, что на вершинах гор солнце еще долго будет светить.

Но Сократ не хочет малодушно цепляться за жизнь.

— Если яд готов,— говорит он,— пусть его принесут. Входит человек с чашей в руках. В чаше — ядовитый сок цикуты.

— Скажи, добрый человек,— обращается Сократ к палачу,— что же мне надо делать? Ты ведь знаток этого.

Он спрашивает так, как будто перед ним врач — служитель бога Асклепия.

И палач отвечает, как врач, дающий наставление:

— Выпить и ходить, пока не почувствуешь тяжести в йогах. Потом лечь. Тогда яд и подействует.

Сократ берет чашу и подносит к губам.

Его руки не дрожат, он не меняется в лице. Он ясен и светел, как всегда.

Младший из учеников не может удержать слез. Он закрывает лицо плащом. И у других тоже слезы полились из глаз.

— Что вы делаете, странные люди! — говорит Сократ.— Умирать надо с добрым словом. Пожалуйста, успокойтесь.

Услышав это, ученики перестают плакать.

Сократ принимается ходить, исполняя предписание. Почувствовав, что ноги отяжелели, он ложится навзничь.

Тогда человек, давший яд, подходит к нему и ощупывает его ноги, как врач, исследующий больного.

— Чувствуешь ли? — спрашивает он Сократа.

— Нет,— отвечает Сократ.

Вслед за тем человек принимается ощупывать его бедра и, восходя все выше, показывает юношам, как холодеет тело их учителя.

Сократ и сам ощупывает себя,

— Когда дойдет до сердца,— говорит он,— я отойду. Спокойно отдает он ученикам последние распоряжения. По старому обычаю, он велит принести жертву Асклепию — богу врачей, богу лекарств и ядов.

— Мы должны Асклепию петуха. Не забудьте отдать.

Это его последние слова.

Проходит еще мгновенье. Его взгляд останавливается. Его губы неподвижны...

Тысячи лет люди читали этот рассказ учеников Сократа о его жизни и смерти.

Но, быть может, только сейчас мы начинаем понимать, как глубока была трагедия Сократа.

Он хотел воспитать справедливых людей, а воспитал злодеев и предателей.

Ему казалось: достаточно объяснить людям, что такое справедливость, и они станут справедливыми.

Но Критий и Харикл хорошо знали, что такое добро, а творили зло. Они и его, Сократа, сделали пособником своих злодейств: ведь это он их воспитал!

Так тот, кого называли «благороднейшим из людей», оказавшись на ложном пути, попал в тупик. И ему ничего другого не оставалось, как умереть.

Читая рассказы учеников о смерти Сократа, мы невольно испытываем сочувствие к этому старому философу, который не старался разжалобить судей просьбами, не пытался бежать из тюрьмы, который говорил: «Лучше умереть, чем преступить закон».

Но мы судим о мыслителях не по их душевным достоинствам и недостаткам, а по тому, помогали они человечеству идти вперед или мешали.

Что же мы скажем о Сократе? Помогал ли он человеку расти, становиться великаном?

Человек шел к свободе. Афинская демократия была шагом на этом пути. Правда, это не была демократия в нашем теперешнем смысле: то, что было свободой для нескольких тысяч афинян, было бесправием для десятков тысяч рабов и иноземцев. Но все-таки по сравнению с аристократическим строем это был передовой строй того времени.

А Сократ был противником демократии. Он называл свободу неразбавленным вином, которым дурные виночерпии спаивают народ.

Человек шел к истине, к познанию природы и к власти над ней.

А Сократ был против изучения природы, он говорил: «Познайте свою душу»,— как будто душа обитает где-то вне природы, вне мира.

И этим он принес вред не только своим современникам, но и десяткам поколений людей. На его учение ссылались потом все, кто хотел, чтобы человечество шло не вперед, а назад — «к строю отцов и к вере отцов».

Сократ в совершенстве владел «диалектикой» — искусством спора, умением находить противоречия в суждениях противника После него ученые стали точнее определять понятия. Но сам-то он не воспользовался этим оружием для того, чтобы изучать мир и добывать истину. Диалектика в руках Сократа и его последователей осталась формой без содержания.

Так Сократ, пойдя по ложному пути, увел на этот путь не только своих учеников, но и многих мыслителей, живших после него.

Он думал, что уже достиг свободы. А свобода досталась ему вместе с рабством.

Ему казалось, что он приближается к истине, но на пути к истине встала стена суеверий и предрассудков.

Он гордился своим богатством, а богатство пришло к нему рука об руку с нищетой.

Он научился добывать железо. И сделал из этого железа не только плуг, но и меч.

Он насадил на земле сады, виноградники, масличные деревья. А вслед за тем принялся их вырубать и жечь.

Он покорил морские волны и заставил ветер гонять корабли. Но никогда волны и ветер не топили столько кораблей, сколько потопил он сам, став владыкой моря.

Много было у него врагов. Дикие звери нападали на него, когда он еще был мал и безоружен. Горы обрушивали на него свои лавины. Земля разверзалась под его ногами.

Но не было у него большего врага, чем он сам.

И вся его жизнь — это история борьбы человека не только с природой, но и с человеком.

Настанет время, когда не будет больше этого разлада, когда человек-великан всю свою мощь обратит против еще бунтующих сил природы.

А пока он с трудом продвигается вперед, спотыкаясь, падая, теряя дорогу. То и дело оглядывается он назад, но возвращение невозможно.

Бывают минуты-века, когда он перестает верить в свои силы, начинает сомневаться в себе.

В театре Диониса, там, где звучала хвала человеку, теперь смеются над человеком и над его разумом.

Вот на сцене «мыслильня» — дом мыслителя. Перед домом стоят ученики. Один уставился в землю Что он там разыскивает? «Чеснок», догадывается кто-то. Нет, он исследует глубины Тартара — подземного мира.

Другой ученик решает задачу о том, сколько блошиных шагов было бы в блошином прыжке, если бы блоха не прыгала, а ходила.

Появляется и сам мыслитель. Зрители смеются. Они узнали его. Это философ Сократ, известный всем в Афинах. Он парит в корзине над землей, изучая облака. А у самого нет и обола на ужин.

Над кем смеется автор комедии Аристофан?

Он смеется над философами, которые витают в облаках, забывая о земле. Он смеется и над простаками, для которых чеснок дороже, чем все тайны подземных глубин.

Человек горько смеется над собой и сомневается в своих силах.

Да и как не сомневаться, когда одна беда за другой подстерегают его на пути...

Страшные времена наступили в Элладе — в стране искусств и наук.

Одна война идет за другой, ведя за собой опустошения и пожары.

Кто с кем воюет?

Все со всеми: рабы с рабовладельцами, бедные с богатыми, знатные с народом, приморские города с земледельческими. Люди скрещивают не только мечи, но и мысли. Одни зовут вернуться назад — в тесный, замкнутый мир прошлого. Другие отстаивают новый строй, перемешавший племена, раздвинувший стены мира.

Война стелется по земле огнем пожаров и гонит перед собой толпу беглецов. Люди спешат спрятать своих детей, свои пожитки за .каменной городской стеной. Но на всех не хватает жилья. Сотни семейств проводят ночи не в домах, а в палатках, на ступенях храма или просто под открытым небом на голой земле.

Не хватает еды. Голод первым вторгается в город, когда стены еще целы и ворота наглухо заперты.

Вслед за голодом идет заморская гостья — чума. Ей тоже не страшны засовы и стены. Она бродит по улицам среди распростертых на земле спящих людей. Она пробирается сквозь толпу на рынке. Одного ее прикосновения, одного дыхания довольно, чтобы убить человека. Для нее все равны — и раб, и свободный, и богатый, и бедный. Она может убить юношу и оставить в живых старика. Она настигает полководца накануне сраженья и заставляет скупца разжать руку, пересчитывающую золото.

На улицах трупы преграждают дорогу живым. Умирающие стараются доползти до источника, чтобы в последний раз утолить нестерпимую жажду.

Люди бегут в храмы. Но боги не внемлют. У каменных богов каменное сердце.

Люди вопрошают оракулов. Но предсказанья темны и неясны.

Верующие перестают чтить богов.

А почитатели Разума делаются суеверными.

Ученик Анаксагора Перикл надевает на себя перед смертью ладанку, как будто ладанка может спасти от чумы.

Оружейники радуются войне: война для них праздник. Торговцы прячут хлеб, чтобы поднять на него цену, и распускают ложные слухи, будто корабли с хлебом захвачены врагом.

С удивлением всматривается историк Фукидид в ставшие неузнаваемыми лица своих современников.

И в его летописи появляются мрачные строки:

«Люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать божеские и человеческие установления...

Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались... Людей нисколько не удерживали ни страх перед богами, ни человеческие законы, ибо они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут. Никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления. Ужас настоящего заслонял страх будущего. И потому все старались взять хоть что-нибудь от жизни, прежде чем постигнет смерть».

Люди не успевали отдохнуть от одной войны, как начиналась другая. Вражеское нашествие сменялось войной между гражданами одного и того же города. Люди убивали друг друга на улице и в домах; сражались не только мужчины, но и женщины. Взобравшись на крыши домов, женщины встречали врага градом черепиц.

На улицах Милета пылали живыми факелами дети, которых вымазали смолой, чтобы они ярче горели. Так знатные расправлялись с народом.

Все пришло в запустение. Поля годами оставались невспаханными. Масличные деревья не успевали дать плодов, потому что их срубали под корень вражеские воины, вторгшиеся в пределы страны.

Люди спрашивали себя: откуда такие беды?

Одни говорили, что все плохо, потому что плох человек.

Другие говорили, что виновата не человеческая природа, а человеческие законы и установления. И философы пробовали если не на земле, то хотя бы на страницах книг построить справедливое государство.

Но что справедливо и что несправедливо?

Где добро и где зло?

Каждый отвечал на это по-своему. Свободный называл благом то, что раб называл злом. Справедливое для знатного было несправедливо для человека из народа.

Учителя говорили ученикам: нет справедливости, общей для всех, каждый считает благом то, что ему выгодно.

Многие стали сомневаться во всем. Ведь если у каждого своя правда, так как же отличить ложь от истины, знание от невежества? Да и можно ли познать истину? Ведь каждый видит по-своему. Камень кажется нашему глазу белым. Но белый ли он на самом деле? Может быть, другому глазу, иначе устроенному, он показался бы черным.

Находились и такие, которые сомневались даже в том, есть ли вообще что-нибудь на свете. Может быть, говорили они, нам только кажется, что этот камень существует?

И если он даже существует, мы никогда не узнаем, какой он. И если даже узнаем, то не сможем об этом рассказать другим.

Каждая задача стала представляться неразрешимой.

Человеческий разум сознавался в своей слабости и отказывался что-либо понять.