Тут непонятно, кто кого убил: человек оленя, или олень человека, или человек с оленем убили кого-нибудь третьего, или кто-нибудь третий убил человека и оленя.

Но юкагир это слово понимает. Он употребляет его, когда хочет сказать: «Человек убил оленя».

В чем же дело? Как могло возникнуть такое странное слово?

Оно возникло в те времена, когда человек еще не называл себя «я», когда он не сознавал, что это он сам работает, охотится, преследует и убивает оленей. Он считал, что не он убил оленя, а весь его род, и даже не его род, а то таинственное, неведомое, что управляет миром. Человек чувствовал себя еще очень слабым, очень беспомощным перед лицом природы. Природа не слушалась его.

Сегодня, по велению каких-то непонятных сил, человеко-оленеубийство проходило хорошо, завтра охота кончалась неудачей, и люди возвращались домой с пустыми руками. В выражении «человекооленеубийство» нет действующего лица. Да и как мог первобытный человек понять, кто действующее лицо: он или олень? Ведь он считал, что оленя отдал человеку неведомый покровитель — предок и оленя и человека.

Если мы при своих раскопках пойдем от самых древних слоев звуковой речи к более новым, мы еще долго будем натыкаться на остатки речи тех времен, когда человек считал себя орудием в руках таинственных сил.

Вот фраза на чукотском языке: «человеком мясо дает его собаке».

Нам эта фраза непонятна. Мы откопали ее из того слоя речи, который отложился в языке очень давно, когда человек думал не так, как мы.

Вместо того чтобы сказать: «человек дает мясо собаке»,— говорили: «человеком мясо дает его собаке».

Кто же дает мясо человеком?

Какая-то таинственная сила, которая действует человеком, как орудием.

Индейцы дакота вместо: «я вяжу» говорят: «вязанье мною», как будто человек — крючок для вязанья, а не тот, кто этим крючком работает.

Обломки древней речи сохранились и в языках европейцев.

Французы говорят: «Il fait froid». Это значит: «Холодно». Но в буквальном переводе это значит: «Он делает холодно».

Опять тот же «он», который распоряжается миром.

Но зачем нам рыться в других языках, когда в нашем собственном можно найти остатки древней речи, а значит, и древней мысли.

Мы говорим: «его громом убило».

Кто убил? «Оно», таинственная сила.

Или, например, «его скорчило», «его лихорадит». Что это за существо, которое корчит человека и радуется его беде, его лиху?

То же неизвестное, таинственное «оно» невидимо присутствует и в словах: «рассвело», «светает», «моросит».

Мы не верим ни в какие таинственные силы, но в нашем языке еще сохранились остатки языка древних людей, которые в эти силы верили.

Мы говорим, например: «Часы нашлись»,— как будто не мы нашли часы, а часы сами нашлись каким-то чудесным образом.

Так, раскапывая слои речи, мы отыскали не только слова, но и мысли первобытных людей. Первобытный человек жил в таинственном, непонятном мире, где не он работал и охотился, а где им кто-то работал, им кто-то убивал оленей, где все совершалось по воле неведомого.

Но время шло. Чем сильнее становился человек, тем яснее начинал он понимать и мир и свое место в мире. В языке появилось «я», появился человек, который действует, борется, подчиняет себе вещи и природу.

Мы уже не говорим: «Человеком убило оленя», а говорим: «Человек убил оленя». И все-таки в нашем языке нет-нет да и мелькнет тень прошлого. Разве мы не говорим до сих пор: «не везет», «суждено», «не суждено».

Кто не везет? Кем суждено?

Судьбой, роком!

Но ведь судьба и рок — это то же «неведомое», которого так страшился первобытный человек.

Слово «судьба» еще есть в нашем языке. Но можно уже сейчас предсказать, что в будущем оно исчезнет.

Все с большей уверенностью засевает свои поля наш земледелец. Он знает, что от него самого зависит, будет урожай или нет.

На службе колхозника — машины, которые превращают бесплодную почву в плодородную, и наука, которая помогает ему управлять жизнью растений.

Все с большей смелостью отправляется в путь моряк. Он видит мели глубоко под водой, он заранее знает, будет ли буря.

«Суждено», «на роду написано» — эти слова все реже и реже слышишь вокруг.

Незнание порождает страх. Знание дает уверенность, делает человека не рабом, а повелителем природы.

Пусть он сам скажет, правильны ли наши догадки, верно ли мы поняли рисунки, которые он словно нарочно оставил для нас на стенах пещер, на талисманах из кости и рога.

Но как заставить говорить хозяина пещеры?

Давно ветер развеял золу от очага. Давно истлели кости людей, которые когда-то мастерили здесь у огня орудия из кремня и рога, шили одежду из звериных шкур. Только изредка удается найти в земле желтый, высохший череп.

Как сделать, чтобы череп заговорил?

Когда мы вели раскопки в пещере, мы разыскивали обломки, осколки орудий, чтобы по этим орудиям понять, как человек работал.

А где найти остатки, обломки древней речи?

Их надо искать в языках, которые существуют и сейчас.

Для таких раскопок лопата не нужна: рыться тут приходится не в земле, а в словаре. Каждый словарь, каждый язык хранит в себе драгоценные остатки прошлого. Да так оно и должно быть. Ведь в языке дошел до нас опыт сотен и тысяч поколений.

Кажется, простое это дело — изучать, исследовать язык: сиди за столом и ройся в словаре!

Но на деле выходит не так.

В поисках древних слов исследователи странствуют по земле, взбираются на горы, переплывают океаны. Иной раз у маленького народа, живущего за стенами гор, можно отыскать древнейшие слова, которых не осталось в других языках.

Каждый язык — словно стоянка на пути человечества. Язык охотничьих племен Австралии, Африки, Америки — это стоянки, которые нами давно пройдены. И вот исследователи переплывают океан, для того чтобы где-нибудь в Полинезии разыскать древние понятия и выражения, которые нами забыты.

В поисках слов исследователи забираются и в пустыни юга, и в тундры севера.

У народов Крайнего Севера сохранились в языке слова тех времен, когда еще не было понятия о собственности, когда люди не знали, что значит «мое оружие», «мой дом».

Вот в этих-то языках и надо порыться, чтобы откопать остатки древней речи, как археологи откапывают на стоянках остатки жилищ и орудий.

Конечно, не каждый может быть археологом словаря.

Без подготовки, без знания тут пропадешь. Ведь старые слова не хранятся в языке, как в музее. На протяжении веков слова не один раз менялись. Они переходили из языка в язык, они срастались друг с другом, они меняли свои окончания и приставки. Иной раз от слова оставался только старый корень, как у обгоревшего дерева. Только по корню можно узнать, откуда слово взялось.

В течение тысячелетий менялась не только форма, менялся и смысл слов. Часто случалось, что старое слово получало новое значение.

Так бывает и сейчас. Когда появляется новая вещь, мы не всегда выдумываем для нее новое название. Мы берем из наших запасов старое слово и приклеиваем его к новой вещи, как ярлычок.

Наше перо, которым мы пишем,— это уже не перо птицы. И держит его ручка, которая совсем не рука. Подводная лодка — не лодка, а паровой молот — молот только по действию, но не по виду. У наших стрелков нет больше стрел, они стреляют из винтовок.

Наши рукописи мы нередко переписываем не от руки, а на машинке. И эту машинку мы называем пишущей, хотя она не пишет, а печатает.

Мы взяли старые слова: «перо», «ручка», «молот», «стрелок», «рукопись», и назвали ими новые вещи.

Все это отложилось совсем недавно — в верхнем слое языка. Потому-то мы и нашли без труда прежний смысл всех этих слов.

Но если копать глубже, работа делается труднее. Нужно быть большим знатоком истории языка, чтобы найти потерянный древний смысл слова.

Есть языки, на которых лев называется «большой собакой», а лиса — «маленькой собачкой». Это оттого, что слово «собака» появилось раньше, чем слова «лев» и «лиса».

Незнание рождает страх.

И оттого, что у человека не было знания, он вел себя в мире не как хозяин, а как запуганный, жалкий проситель.

Да ему и рано было считать себя господином природы. Он стал сильнее всех животных на свете, он победил мамонта, но он все еще был очень слабым существом по сравнению с могучими силами природы, которыми он не умел управлять.

Одна неудачная охота могла обречь его на недели голода. Одна метель могла занести снегом охотничью стоянку.

Что же давало человеку силу бороться и понемногу, шаг за шагом, идти к овладению природой?

Ему давало силу то, что он был не один.

Всем обществом, всей ордой боролись люди с враждебными силами природы. Всем обществом они работали и в труде собирали, копили опыт и знания.

Правда, сами они это плохо понимали, или, вернее, понимали по-своему.

Они не знали, что такое человеческое общество. Но они чувствовали, что связаны друг с другом, что люди одной общины — это один большой, многорукий человек.

Что их связывало вместе? Их связывало родство — ведь жили люди родом: дети жили с матерями, а у этих детей опять рождались дети, которые оставались жить с братьями и сестрами, с дядьями и тетками, с матерями и бабушками.

Так разрастался род.

Общество для первобытного охотника — это род, происходящий от общих предков. Люди всем обязаны предкам. Предки научили людей охотиться и изготовлять орудия, предки дали им жилище и огонь.

Работать, охотиться — это значит исполнять волю предков. Кто слушается предков, тот избавляет себя от бед и опасностей. Предки живут со своими потомками, они невидимо присутствуют и на охоте и в жилище. Они все видят и все знают. Они наказывают за дурное и награждают за доброе.

Так общий труд для общей пользы превращается в голове первобытного человека в простое послушание, исполнение воли общего предка.

Но и самый труд первобытный человек понимает не так, как понимаем его мы.

По нашим понятиям, охотника на бизонов кормит охота. А первобытный охотник считал, что его кормит бизон. Ведь и сейчас, по старой памяти, мы называем корову кормилицей, а землю — матерью. Мы берем у коровы ее молоко, не спрашивая ее согласия. А говорим, что корова нам «дает» молоко.

«Кормильцем» первобытного охотника был зверь — бизон, мамонт, олень. По понятиям охотника, не он убивал зверя, а зверь дарил, отдавал ему свое мясо и шкуру. Индейцы верят, что зверя нельзя убить против его воли. Если бизон убит, то потому только, что он ради людей принес себя в жертву, захотел быть убитым.

Бизон — кормилец и покровитель племени. Но в то же время покровитель племени — это общий предок.

И вот в голове, еще смутно понимающей мир, сливаются в одно целое и предок-покровитель и зверь-покровитель, который кормит племя.

«Мы — дети бизона»,— говорят охотники. И они действительно верят, что их предком был бизон. Когда первобытный художник рисует бизона и на нем три шалаша, это означает: «лагерь детей бизона».

В своем труде человек связан со зверем. Но он не понимает связи без родства, без сходства. Когда он убивает зверя, он просит у него прощения, называя его старшим братом. Он старается в своих обрядах, в своих плясках быть похожим на зверя — своего брата: надевает на себя его шкуру, подражает его движениям.

Человек еще не называет себя «я». Он чувствует себя частью, орудием рода. У каждого рода есть имя, тотем. Это имя зверя — предка и покровителя. Один род называется — «Бизон», другой — «Медведь», третий — «Олень». Люди готовы отдать жизнь за свой род. Обычаи рода они считают велениями тотема, а веления тотема для них закон.

Весь мир, если верить сказке, населен таинственными существами— добрыми и злыми, видимыми и невидимыми. В этом мире надо быть все время настороже, чтобы как-нибудь не навлечь на себя гнев мстительного колдуна или злой ведьмы.

Здесь нельзя доверять своим глазам: безобразная жаба может через мгновение оказаться красавицей, а добрый молодец обернуться чудовищным змеем. Здесь все происходит по своим особенным законам: мертвые оживают, отрубленные головы говорят, утопленницы заманивают в воду рыбаков.

Помните Пушкина:

Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит

Мы почти верим всему этому, пока читаем сказку. Но стоит нам закрыть книгу — и мы сразу же возвращаемся в действительный мир, где нет ни колдунов, ни ведьм, где все можно проверить и объяснить. Как ни увлекательна сказка, мы вряд ли захотели бы жить в сказочном мире, в котором разум бессилен, в котором надо родиться счастливцем, Иваном-царевичем, чтобы не погибнуть при первой же встрече с оборотнем или колдуньей.

А между тем именно таким казался мир нашим предкам. Они не отличали сказочного мира от действительного. Им казалось, что все происходит по доброй или злой воле неведомых сил, которые правят миром.

Когда мы падаем, споткнувшись о камень, мы виним в этом себя, собственную неосторожность.

А первобытный человек обвинил бы в этом не себя, а злого духа, который положил камень на дорогу.

Когда человек умирает от удара кинжалом, мы говорим: человек умер от удара кинжалом.

А первобытный человек сказал бы иначе: человек умер, потому что кинжал, которым его ударили, был заколдован.

Конечно, и теперь еще есть люди, которые верят, что можно заболеть от «дурного глаза», что в понедельник лучше никаких дел не начинать, что заяц, перебежавший дорогу, приносит несчастье.

Мы над такими людьми смеемся. В наше время непростительно быть суеверным, потому что вера в неведомые силы возникает там, где нет знания. Она, как паутина, заводится в темных углах.

Но не будем смеяться над нашими предками, которые верили в колдунов и духов. Они старались объяснить все, что происходило вокруг. Но они слишком мало знали, чтобы найти правильное объяснение.

В таком же положении находятся и сейчас австралийские и африканские племена, которым колонизаторы не дают выбраться из нищеты, темноты, отсталости.

Мудрено ли, что у этих племен до сих пор сохранились суеверия и предрассудки людей каменного века.

По словам одного путешественника по Африке, «в Лоанго все прибрежное население может взволноваться при виде парусника с новыми снастями или парохода, у которого больше труб, чем у других судов. Непромокаемый плащ, странная шляпа, кресло-качалка, какой-нибудь невиданный инструмент способны вызвать у туземцев наихудшие подозрения».

Всякая необычайная вещь кажется туземцам орудием волшебства.

Опыт подсказывает им, что все вещи на свете как-то связаны между собой. Но, не зная, в чем эта связь, люди по-прежнему продолжают верить в магическое, волшебное действие одних вещей на другие.

Чтобы избавиться от чар, думают они, надо надеть на себя талисман — какое-нибудь ожерелье из зубов крокодила или браслет из волос, растущих на кончике слоновьего хвоста. Талисман— это сторож, который охраняет от беды всякого, кто его носит.

Первобытные люди не больше знали о мире, чем туземцы из Лоанго.

И, вероятно, они также верили в магию, в волшебство, в колдовство. Об этом говорят талисманы, которые находят при раскопках, об этом говорят магические рисунки в глубине пещер.