Когда-то среди людей не было богатых и бедных, рабов и рабовладельцев.

Первобытные охотники, ютившиеся в своих жалких землянках, были все одинаково бедны. Их орудия, сделанные из камня и кости, не могли быть совершенными. От хищных зверей, от голода и холода людей спасало только то, что они вместе жили, вместе охотились, общими силами защищались в случае опасности, общими силами строили свое жилье.

В одиночку невозможно было убить не то что мамонта, но и медведя.

В одиночку человеку не под силу было притащить большой камень для очага или пристроить к навесу под скалой стену из каменных плит.

У людей все было общее. И когда охота бывала удачной, старики делили и раздавали добычу всем, кто загонял и убивал зверя.

Но вот прошли тысячелетия. Вместо шалашей и землянок появились дома, вместо орудий из камня и кости — орудия из металла.

Люди принялись вспахивать землю сначала мотыгой, а потом и сохой. Люди приручили коров, лошадей, овец. Застучали молотки в кузницах. Завертелись гончарные круги. Началось разделение труда между людьми,, Кузнецу незачем было самому пахать землю: он мог выменять на хлеб топор или серп. Земледельцу можно было обойтись без стада овец: в обмен на зерно он мог получить от скотовода столько шерсти, сколько ему нужно было.

От поселка к поселку пошли лодки и корабли, нагруженные зерном, шерстью, топорами, глиняными сосудами. «Гости» из других мест нередко превращались в грабителей. Обмен и грабеж шли рука об руку.

Раньше никто не мог стать богаче своих сородичей. Все были одинаково бедны.

А теперь над лачугами бедняков выросли на холмах высокие стены, ограждавшие дома богатых и сильных семейств. Там кладовые ломились от запасов. Там из года в год копились и множились сокровища.

Богатые забирали власть в свои руки, подчиняя себе тех, кто был победнее. Бедняку все чаще приходилось идти к богатому соседу на поклон — за помощью. Но эта помощь стоила дорого: надо было потом годами отрабатывать хлеб, взятый в трудное время.

Так одни начали порабощать других.

Но порабощение шло не только таким путем. Людей брали в плен на войне, и свободные становились рабами.

Прежде все трудились. А теперь одни совсем не работали, а другим приходилось работать из-под палки.

Прежде все было общее — и орудия охоты и добыча. А теперь рабовладельцу принадлежали не только земли, стада, мастерские, но и рабы, которые пахали землю, пасли стада, работали в мастерских.

Прежде люди, принадлежавшие к одной общине, не воевали между собой, жили в мире. Недаром по-русски слова «мир» — мирная жизнь и «мир» — община звучат одинаково.

Но когда появилось рабство, в каждом селении, в каждом городе началась борьба.

Рабовладельцы презирали рабов, рабы ненавидели рабовладельцев.

Раб только и думал о том, как бы сбежать от своего господина. А господин старался сохранить собственность, свое живое, говорящее орудие. Вооруженной силой охраняло рабовладельческое государство собственность свободных. И если рабы делали попытку восстать, их приводили к повиновению и жестоко наказывали.

Так на смену старому первобытному общинному строю пришел новый — рабовладельческий.

Но чем дальше, тем чаще начинает оружейник или гончар выменивать свои изделия на хлеб, на ткани, на вещи, сделанные руками других мастеров.

Древний родовой строй давал трещины, как тот раскаленный камень в шахтах, который поливали водой.

Раньше в поселке все были равны. Теперь одна трещина отделила богатый род от бедного, другая отделила ремесленника от земледельца.

Пока мастер работал на всю общину, община его и кормила. Люди вместе работали и делили между собой все, что добывали.

Но когда мастер стал сбывать свои мечи и котлы на сторону, он не захотел больше делиться с сородичами хлебом или тканями, которые получал за свои изделия.

Ведь этот хлеб и эти ткани заработал он сам со своими сыновьями, без чьей-либо помощи!

Так человек начинает отделять свое от чужого, свою семью от семьи сородича.

Люди начинают жить обособленно.

В Греции, в Микенах и Тиринфе, нашли развалины поселений, которые уже ясно говорят об этой обособленности.

На вершине высокого холма за крепкими стенами жила самая богатая, самая сильная семья. У этой семьи было что прятать за каменными стенами! Тут жил военный вождь всего племени вместе со своими сыновьями, их женами и детьми. Внизу, на равнине, ютились в своих хижинах люди победнее— земледельцы. А по окрестным холмам были разбросаны дома ремесленников — оружейников, гончаров, медников.

Здесь, в этом поселке, люди уже не говорили друг с другом, как равные. Завидев богатого и властного вождя племени, земледельцы почтительно приветствовали его. Они верили, что сильному покровительствуют сами боги.

Этому их учили жрецы, это им внушали с раннего детства.

На ремесленника, на рудокопа земледелец тоже смотрел не как на своего брата. Уж не колдун ли этот закопченный человек, добывающий медь в подземелье, из которого вырывается пламя? Откуда он знает, что делается у него под ногами? Как он находит руду? Видно, кто-то показывает ему, где рыть землю, помогает ему добывать руду и превращать ее чудесным образом в медь и бронзу. Там, под землей, у рудокопа таинственные покровители, от которых простому человеку лучше держаться подальше.

Так думали не только в Греции, так думали везде.

До нас дошли из глубокой древности сказки о кузнецах-колдунах.

До нас дошли в языке слова, говорящие о том, как люди смотрели когда-то на богатство и бедность. Люди не понимали, откуда взялось разделение на богатых и бедных, и думали, что судьба человека определяется богами.

В нашем языке слово «богатый» происходит от слова «бог»; оно возникло тогда, когда люди верили, что боги помогают богатым, а беднякам посылают одни только беды.

Посетители музея подолгу стоят у витрин, рассматривая мечи с золотыми рукоятями, крученые цепочки тончайшей работы, бусы, составленные из золотых телячьих головок, серебряные сосуды в виде быков или оленей.

Сколько труда и искусства нужно было, чтобы сделать каждую из этих вещей!

На самый простой бронзовый кинжал потрачено много дней работы.

Сначала надо было добыть руду. Прошли те времена, когда медные самородки валялись под ногами. За медной рудой надо было проникать в глубь земли. В глубоких шахтах люди ломали руду кирками и поднимали ее наверх в кожаных сумках.

Чтобы легче была разбивать камень, в шахте разводили костер. Когда камень накаливался, его поливали водой. Вода, шипя, превращалась в клубы пара. Камень трескался, раскалывался на куски. Огонь и вода помогали кирке рудокопа.

Шахта казалась тогда вулканом. Из ее пасти, как из кратера, вырывались облака пара, освещенные снизу огнем. Недаром мы и сейчас называем вулканы именем римского бога-кузнеца Вулкана.

Добыв руду, из нее выплавляли металл. А это тоже требовало большого умения. Чтобы металл получился твердый, чтобы из него легче было отливать изделия, к медной руде добавляли оловянный камень.

Когда руду плавили, в печи получался сплав меди с оловом. Это уже была не простая медь, а бронза — новый металл, с новыми свойствами, созданный руками человека.

Прежде, во времена грубых каменных орудий, один человек легко мог заменить на работе другого. Научиться мастерству было не так трудно. В охотничьем племени все мужчины были охотниками, и каждый из них мог сделать для себя лук и стрелы.

Но одно дело — согнуть в дугу гибкое деревцо и связать концы тетивой, а другое дело — превратить кусок руды в блестящий бронзовый меч.

Годами учились люди мастерству оружейника. Сын учился у отца. Мастерство было достоянием рода, его наследственным богатством. Гончары, оружейники, медники жили иной раз целыми поселками. И слава о них расходилась далеко.

Если вы станете настойчиво расспрашивать, какой-нибудь столетний дед скажет вам, что это могилы «мамаев» или «дочерей мамайских». Но что это за «мамаи» и когда они здесь жили, он вам объяснить не сможет.

Разговорившись, дед охотно поделится с вами воспоминаниями о барине-помещике, который несколько лет рылся в кургане, искал клад по «планту», да так ничего и не нашел. Пришла революция, «барина уволили из помещиков», пришлось ему бросить поиски.

С расспросами вам надо обратиться не к деду, а к археологам, которые ведут раскопки в курганах.

Дед помнит только, что было на его собственном веку, а археологи знают, что было за много веков до их рождения.

Курганы — это древние могильники, погребения людей, которые жили когда-то в степи.

Раскапывая курганы, находят в их глубине скелеты людей и рядом со скелетами вещи: глиняные кувшины, орудия из камня или бронзы, несколько лошадиных костей. Это багаж, который давали покойнику, чтобы он взял его с собой в дальнюю дорогу.

Люди верили, что и после смерти человеку надо будет есть и работать, что духу женщины может понадобиться ее веретено, а духу мужчины — копье.

Самые древние погребения все одинаковы. С умершим кладут несколько вещей, которые ему принадлежали.

А вещей у человека было на первых порах немного. Что он мог назвать «своим»? Какой-нибудь амулет, который он носил на шее, или копье, которым он поражал врагов.

Все в доме было общее. Ведь хозяйство велось сообща, всем родом. Оттого-то в самых древних курганах нет богатых и бедных могил, все покойники равны.

Богатые и бедные покойники появляются позже.

На Дону, около станицы Елисаветовской, нашли курганное кладбище с погребениями трех разрядов. В одних погребены богатые люди, в других — люди среднего достатка, в третьих — совсем бедные.

В самых больших курганах нашли посредине просторную яму — могилу, а в могиле — расписные греческие вазы, украшенные золотом панцири, искусно отделанные кинжалы.

В курганах поменьше уже редко найдешь золотую вещь, а расписных ваз нет и совсем. Но бедными эти могилы все же назвать нельзя. Если бы покойник был бедняком, в его могилу не положили бы это блюдце, покрытое черным лаком, этот панцирь, хитроумно сделанный из пластинок.

Больше всего на кладбище маленьких холмиков. Это могилы бедняков. В узкой яме около правой руки покойника лежит копье, около левой — кувшин, чтобы он мог напиться, если его будет мучить жажда. Бедняк и в могиле остался бедняком.

Есть поговорка: «Нем, как могила». Но разве эти могилы немы? Разве они не говорят нам о том времени, когда в мире впервые появились богатые и бедные? Мертвые рассказывают о живых.

Если мы, покинув могильники, пойдем к развалинам селения, которые находятся недалеко от курганов, мы и там увидим следы былого богатства и былой нищеты. Археологи обнаружили, что у селения было две ограды. Одна охватывала селение снаружи, другая окружала кольцом его центр, расположенный на берегу реки. В центре нашли много обломков дорогих сосудов и ваз, которые привозили сюда издалека, из Греции. А на окраинах, между внутренней и внешней оградами, таких черепков почти не оказалось Тут валялись обломки самых обыкновенных местных горшков и кувшинов. Ясно, что в центре жили люди побогаче, чем на окраинах. Им было на что купить дорогие блюда или чаши.

Над их-то могилами и выросли потом высокие курганные насыпи, которые видны издалека.

Так могилы говорят о людях, которые в них погребены. Иной раз они рассказывают страшные вещи. Они рассказывают о рабах, которых убивали, чтобы похоронить вместе с господином, о женщинах, которых вынуждали следовать в могилу за умершим мужем.

Могилы красноречивее всяких книг говорят о жестокой власти отца — главы богатого рода. Умирая, глава рода уводил с собой в могилу и жен и рабов. Ведь они принадлежали ему, так же как драгоценные вещи из бронзы и золота.

Подойдя к крепости, осаждающие разбивают около нее лагерь. Они знают, что крепость так легко не сдастся. Не один месяц пройдет, прежде чем рухнут высокие стены. Каждое утро со скрипом раскрываются ворота крепости. Ощетинившись копьями, из ворот выбегает толпа воинов, чтобы решить судьбу войны в открытом поле. С яростью опускают они мечи на блестящие шлемы врагов, украшенные конскими хвостами. Бьются до изнеможения, не щадя ни врага, ни себя.

Одних воодушевляет защита родного дома, жен и детей. Других приводит в ярость богатство, которое не дается в руки. Поздней ночью отступают оставшиеся в живых защитники крепости. Бой затихает до рассвета.

Идут дни. Осажденные храбро сражаются с нападающими. Но страшнее вражеских мечей и стрел голод.

Когда в погребах остается одна пыль вместо зерен, когда последняя струйка масла, текущая из большого глиняного кувшина, начинает прерываться и превращается в дробный ряд капель,— тогда в крепости поднимается плач. Плачут голодные дети, женщины утирают слезы тайком, чтобы не вызвать гнева мужчин.

После каждой вылазки все меньше остается в крепости защитников. И вот приходит день, когда, преследуя отступающих, в крепость врываются враги. Камня на камне не оставят они от высоких стен. Там, где люди жили, работали, пировали, останутся только развалины и трупы убитых. И взрослых и детей победители уведут с собой, чтобы сделать из свободных людей рабов.

Это были сооружения, напоминавшие по величине скорее город, чем дом.

Мощные глиняные стены длиной в несколько километров ограждали с четырех сторон огромную пустую площадь. Люди, составлявшие общину, жили внутри стен — в сводчатых коридорах с маленькими окнами в потолке.

С первого взгляда казалось непонятным, почему тысячи людей ютились в тесных полутемных коридорах, а площадь посредине оставалась пустой.

Толстов дает этому простое объяснение. Для хорезмийцев тех времен главным богатством был скот. Четырехугольная площадь служила загоном для многочисленных стад, а стены с бойницами и сторожевыми башнями защищали это богатство от вражеского нашествия.

Когда нападал враг, все жители дома-крепости занимали места у бойниц и засыпали неприятельских воинов стрелами.

Но богатство, которое они сообща защищали, уже не было общим богатством. Все здесь были в родстве между собой. Но у некоторых семейств было больше овец, быков и коней, чем у других.

Древние легенды свидетельствуют, что слово «богатый» уже тогда появилось в языке. Говорили не просто «богатый», а «богатый стадами», «богатый конями».

Каждый новый набег на чужую крепость умножал стада вождей военных дружин, увеличивал расстояние, отделявшее богатого от бедного.

Толстову и его сотрудникам удалось найти среди песков и более поздние дома и города-крепости.

Это была большая и трудная работа, продолжавшаяся много лет. На горбах верблюдов, на автомобилях, на лодках, на самолетах странствовали советские ученые, разыскивая следы давно исчезнувшего мира. Иной раз с горба верблюда или с холма видны были только бугры, одетые серой коркой солончаков. Но стоило подняться над пустыней на самолете — и внизу обнаруживался четкий план стен, улиц, больших общинных домов.

Сравнивая все эти найденные ими дома и города, ученые словно читали книгу о том, как совершался переход от первобытно-общинного к рабовладельческому строю.

Вот дом-шалаш рыболовов около Джанбас-Кала. Здесь нет еще богатых и бедных. Все очаги одинаковы, все люди равны, потому что одинаково бедны. Дом не укреплен. Тут нет богатств, которые надо было бы охранять.

Недалеко от этой стоянки, тоже около Джанбас-Кала, ученые нашли остатки «длинного дома», построенного из глины. В двух коридорах длиной в пятьдесят метров были цепочкой расположены очаги.

Этот дом тоже еще не укреплен.

Но проходят века. Несколько «длинных домов» срастаются между собой, окружая жилой стеной огромный пустой двор.

Таков дом-загон Кюзели-Гыр. Здесь есть уже бойницы в стенах и сторожевые башни. Люди защищают от вражеских набегав свои стада. Но они и сами не прочь напасть на соседей, чтобы поживиться чужим добром. Тут одни семейства богаче других. Но это еще не бросается в глаза археологу, ведущему раскопки. Он догадывается об этом неравенстве, изучая обычаи народов, живущих в других странах и частях света.

Следуюшая ступень — крепость Джанбас-Кала. Четырехугольное пространство внутри стен застроено двумя громадными многокомнатными общинными домами. Между этими двумя домами идет улица к «дому огня». Древний очаг, на котором в шалаше рыболовов горел неугасимый огонь, здесь превратился в храм.

В крепости живет уже не один род, а две группы родов. И каждая группа занимает отдельный дом. Загона здесь нет, потому что главное занятие жителей не скотоводство, а земледелие. Около крепости лежат поля, изрезанные оросительными каналами. Крепость защищает эти поля и каналы от кочевников.

И вот еще более поздняя ступень — крепость Топрак-Кала. Здесь уже не два, а около десятка многокомнатных домов.

Могучие стены с башнями окружают город с четырех сторон. Из ворот гость попадает в город не сразу. Ему приходится сначала пройти через лабиринт, защищающий подступы к входу.

От входа, из конца в конец города, идет главная улица По обеим ее сторонам — большие родовые дома с сотнями комнат, с башенками, с внутренними двориками. Главная улица ведет к «дому огня» и к трехбашенному величественному замку правителя города.

От всего этого остались сейчас только развалины, занесенные местами песком и глиной. И нашим ученым пришлось немало поработать, чтобы восстановить облик города.

Находки вознаграждали их за труд. Особенно много интересного было найдено в трехбашенном замке. На стенах парадных комнат сохранились остатки росписи, сделанной руками искусных мастеров. Здесь, среди безлюдной пустыни, ученые увидели на стенах замка словно ожившие картины прошлого: девушку с арфой, сборщицу винограда с корзиной на голове, мужчину в черном кафтане, лошадей, тигров, фазанов. Нашли и обломки статуй, тоже сделанных с большим мастерством.

Все в замке говорило о том, что его владельцы превосходили богатством и знатностью остальных жителей города.

Да и сам замок, грозно возвышавшийся над другими домами, всем своим видом показывал, что обитатели его — не чета другим.

Здесь жил хорезмшах — властитель города и всей страны — со своей семьей и многочисленными рабами.

Это уже настоящее государство. У властителя города было войско, которое помогало ему держать в повиновении рабов и бедноту, охранять права богатых и знатных семейств, распоряжаться постройкой оросительных каналов. Чтобы построить большой оросительный канал, требовался труд многих тысяч рабов. Не одна крепость, а много крепостей и целое войско охраняли в Хорезме поля, каналы, неукрепленные крестьянские дома.

Так, путешествуя через тысячелетия, ученые собственными глазами увидели, как шалаш превратился в дом, а дом в город, как община равных людей стала рабовладельческим государством.

Большие дома-крепости археологи находили не только в Средней Азии, но и в других местах, где людям нужно было защищать от врага накопленные богатства.

так говорил греческий поэт Теогнис в те времена, когда рабство уж,е окрепло и стало основой строя.

Но на первых порах рабов еще не считали людьми низшей породы. Свободные и рабы вместе жили и вместе работали, составляя одну большую семью, одну общину.

Главой и повелителем этой семьи-общины был отец, патриарх. Его сыновья с их женами и детьми, его рабы и рабыни жили вместе с ним под одной крышей и во всем подчинялись ему. Отец был одинаково властен наказать «тростию» и непослушного сына, и непослушного раба.

Старик раб, обращаясь к господину, называл его попросту «сынок», а господин именовал его, по старому обычаю, «отцом».

Если вы читали «Одиссею», вы помните, вероятно, старика свинопаса Евмея, который запросто пьет и ест за одним столом со своим господином. Народные певцы, сложившие «Одиссею», называют свинопаса «богоравным», так же как они называют «богоравным» вождя племени.

Но не всякому слову песни можно верить. Свинопас Евмей не был равен ни богу, ни господину. Он работал по принуждению, а господин работал свободно. От раба требовали в доме больше, чем от члена семьи, а давали ему меньше. Раб был собственностью, а свободный был собственником.

Когда господин умирал, раб переходил, как вещь, к сыновьям господина вместе со всеми запасами, вместе со стадами скота.

В этой семье-общине уже не было прежнего равенства.

Здесь отец был повелителем детей, муж властвовал над женой, свекровь — над невестками, старшие невестки — над младшими. Но ниже всех был раб. Им помыкали все.

Не было прежнего равенства и между родами, между общинами. У одних было больше скота, у других меньше. А ведь скот был немалым богатством. Быка можно было обменять и на ткани и на оружие. Недаром первые бронзовые монеты стали чеканить в виде распластанной шкурки быка.

Еще большим богатством был раб.

Раб пас свиней, коров, овец. По вечерам он загонял их в закуты и загоны, окруженные крепким частоколом. Раб помогал собирать урожай, раб выжимал сок из винограда и масло из оливок. В амбарах собирались груды золотого зерна. Душистое масло стекало по желобам в громадные глиняные сосуды — амфоры.

Раб помогал свободному, но самый тяжелый труд доставался рабу.

Война стала доходным делом. Ведь война давала рабов, а рабы создавали богатства.

И вот свободные люди уходят на войну, оставляя рабов пасти стада и обрабатывать землю.

Война еще больше добавила людям работы. Чтобы нападать, нужны были мечи и копья, нужны были боевые колесницы. В боевую колесницу запрягли быстроногих коней, и они помчали воинов по полям сражений.

Но нападение на войне неотделимо от защиты. Чтобы защитить себя от ударов вражеских мечей и копий, воин надевает на голову шлем, берет в левую руку щит. Родовые общинные дома окружают крепкой стеной из огромных каменных глыб.

Чем богаче и сильнее род, тем больше он заботится о своей защите. Ведь ему есть за что постоять.

На высоких холмах вырастают громадные дома-крепости с десятками комнат и кладовых, с бастионами вдоль стен, с крепкими воротами.

И вот наконец мы выходим на такую дорогу, по которой расставлены указательные столбы. На могильных памятниках, на стенах храмов мы находим первые надписи. Это уже не прежние магические рисунки, предназначенные для духов. Это целые рассказы в картинках, рассказы для людей и о людях.

Здесь еще нет ничего похожего на наши буквы. Бык изображен в виде быка, дерево нарисовано со всеми своими ветками.

История письма начинается с письмен-картинок. Должно было пройти немало времени, прежде чем эти картинки упростились, стали условными знаками.

В наших буквах уже трудно угадать те рисунки, от которых они произошли. Кто бы мог подумать, что «А» — это голова быка? А между тем, если букву «А» перевернуть, получится рогатая голова. Эта рогатая голова в азбуке древних семитов обозначала «А» — по первой букве «алеф» — бык.

Можно было бы проследить так историю каждой из наших букв. Можно было бы доказать, что «О» — это глаз, что «Г» — это угол, что «Р» — это голова, сидящая на длинной шее.

Но нас и без того слишком далеко занесли наши сапоги-скороходы.

Мы в нашей повести дошли только до тех времен, когда появились первые письмена-картинки.

Медленно и неуверенно учился человек писать.

А писать ему пора уже было научиться.

Пока знаний и сведений было немного, они легко сохранялись в памяти. Предания, легенды, сказки передавались из уст в уста. Каждый старый человек был живой книгой. Запоминая слово в слово сказания, легенды, правила житейской мудрости, люди передавали их, как драгоценный груз, детям, чтобы дети, в свою очередь, передали их своим детям. Но чем тяжелее делался этот груз, тем труднее было держать его в голове.

И вот на помощь памяти приходит памятник. В передаче опыта письменный язык начинает помогать устному языку. На могильном памятнике вождя изображают его походы и битвы, чтобы о них знали потомки.

Посылая гонцов к вождям союзных племен, выцарапывают на куске коры, на глиняном черепке несколько письмен-рисунков для памяти.

Могильный памятник — это первая книга; кусок березовой коры — первое письмо.

Мы гордимся нашими телефонами, радиоприемниками, звукозаписывающими аппаратами, которые помогают нам преодолевать расстояние и время. Мы научились передавать речь по радио за сотни и тысячи километров. Наши голоса, запечатленные на пленках и пластинках, будут звучать через десятки и сотни лет. Мы добились многого, но не будем забывать и о заслугах тех, кто жил раньше нас. Задолго до нас наши предки впервые преодолели расстояние посланием на куске коры и время — надписью на памятнике.

До нас дошло немало памятников, которые красноречиво рассказывают о походах и сражениях прежних времен. На камне высечены фигуры воинов с мечами и копьями. Победители с торжеством возвращаются домой, а за ними идут, понурив голову, пленники со связанными за спиной руками. И тут же среди рисунков, изображающих слова, мы находим ручные кандалы — знак рабства, неравенства. Этот знак свидетельствует о начале новой главы в истории человечества — о начале рабства.

На стенах египетских храмов мы найдем потом немало таких рисунков-свидетелей.

Вот длинная вереница рабов, которые тащат на стройку кирпичи. Один положил стопку кирпичей на плечо и поддерживает их обеими руками. Другой несет кирпичи на коромысле, как у нас носят ведра с водой. Каменщики выкладывают стену. И тут же сидит на кирпиче надсмотрщик. Он положил локти на колени. В руках у него длинная палка. Ему работать не приходится. Его дело — заставлять работать других. Второй надсмотрщик прогуливается около строящегося здания. Он угрожающе поднял руку над головой раба. Видно, раб чем-то ему не угодил.

Нужнее всего были им люди. Ведь людей можно было заставить работать, пасти стада.

Так поступали кочевники-скотоводы. Но и земледельцы тоже были не такими уж мирными людьми.

Осенью, после уборки урожая, они не прочь были совершить набег на соседей, чтобы силой отнять у чужого племени запасы зерна, ткани, украшения, оружие. Но самой ценной добычей и тут были пленники.

Ведь земледельцам тоже не хватало рук, чтобы рыть канавы, насыпать плотины, погонять на пашне волов.

Раньше пленников не обращали в рабство, потому что в этом не было смысла. От лишней пары рук не могло быть особой прибыли. Человек работал, но зато он и съедал то, что наработал.

Все изменилось, когда появились большие стада, тучные нивы, когда труд одного человека стал давать больше хлеба, мяса, шерсти, чем нужно одному человеку. Для того чтобы выменивать хлеб на шерсть, земледельцы старались сеять больше хлеба, чем нужно было им самим. И точно так же скотоводы старались держать больше овец, чем нужно было, чтобы самим одеться: ведь шерсть можно было променять на хлеб, на оружие.

Благодаря обмену, а иной раз и грабежу, некоторые роды и семьи делались богаче других. У них и стада были больше, и хлеба они больше сеяли. Им не хватало работников, чтобы пасти овец, чтобы пахать землю. Вот тут-то и начали одни люди обращать в рабство других.

Раб мог прокормить своим трудом и себя и своего господина. Господину надо было только смотреть, чтобы раб больше работал и меньше ел. И вот человек сделал другого человека своим живым орудием.

Человека унизили, надели на него ярмо, как на вола.

На пути к свободе, к власти над природой человек попал в рабство к другому человеку.

Раньше земля была общим достоянием всех, кто ее обрабатывал. Теперь раб стал обрабатывать землю, которая принадлежала не ему.

Вол, которого он погонял, был не его вол, и жатва, которую он собирал, была не его жатва.

В древнем Египте раб, погоняя волов, пел:

Топчите колосья, волы!

Топчите колосья!

Жатва принадлежит хозяину.

Так впервые появились среди людей господа и рабы.

В плодоносных долинах цвели и благоухали первые сады, первые виноградники. По вечерам люди собирались у ворот под сенью смоковниц.

Все больше давал человеку труд, но зато и трудиться надо было больше. Каждая кисть винограда, каждый колос пшеницы были налиты, как соком, человеческим трудом.

Сколько хлопот было с одним только виноградом! Собрав тяжелые грозди, их бросали в каменное точило и потом давили, чтобы выжать сок. Виноград мучили, мяли, и его темная кровь стекала в козий мех. Во славу вина люди пели магические песни о прекрасном боге, одетом в козьи шкуры, и о его страданиях.

В низовьях рек, где каждую весну половодье орошало и удобряло почву, об урожае словно заботилась сама природа.

Но и здесь руки земледельца не отдыхали. Чтобы задержать воду на полях, люди рыли канавы, насыпали плотины, направляли воду туда, где она была нужнее всего.

Люди молились реке, дающей плодородие, забывая о том, что без их труда на земле не выросло бы ничего, кроме сорных трав.

Все больше забот было у земледельца. Но и скотоводу тоже некогда было отдыхать. На сочных степных пастбищах стада росли не по дням, а по часам. И чем больше было стадо, тем и хлопот с ним было больше. Одно дело смотреть за десятком овец, другое дело — за тысячей. Большое стадо быстрее опустошало пастбище, и его приходилось перегонять на другие места — все дальше и дальше от селения.

В конце концов целые селения стали сниматься с обжитых мест и уходить вслед за стадами. Люди навьючивали на верблюдов свои шатры и отправлялись в путь, гоня перед собой все живое богатство.

Позади оставались заброшенные, заросшие бурьяном поля. Но люди о них особенно не жалели: ведь в засушливой степи хороший урожай был редкостью.

Впервые в мире произошло разделение труда уже не между людьми одного племени, а между племенами.

В степях появились пастушеские племена, которые разводили скот и выменивали его на хлеб. Они не оставались на месте, а кочевали, переходили с пастбища на пастбище.

Дикой и вольной была жизнь кочевников.

Они разбивали свои шатры в степи под небом, которое не было заслонено ни деревьями, ни домами. Вся степь была для них домом. Во время долгих переходов детей убаюкивала не люлька, а качающаяся спина верблюда.

В те времена, о которых идет речь, настоящих кочевников среди пастушеских племен было еще мало.

Когда дети у нас называют чужих людей «дядями» и «тетями» или «дедушками» и «бабушками» — это остаток того строя, где все люди в поселке были родичами.

Да и мы сами говорим иной раз вместо «товарищи» — «братцы» и, обращаясь к чужому ребенку, называем его «сынок».

Такие же остатки древнего быта сохранились и в других языках. По-немецки вместо «племянники» говорят: «дети сестры». Это потому, что в старину дети сестры оставались в роде, а дети брата попадали в другой род, в род его жены. Дети сестры были родичами, «племянниками», а дети брата родичами не считались, они принадлежали к чужому роду.

В древнем государстве саков царю наследовал не его сын, а сын сестры.

В Африке еще в прошлом веке было государство Ашанти, царя которого называли «нане» — «мать матерей».

В Средней Азии, в Самарканде, царя называли «афшин», что в древности означало «хозяйка», «госпожа».

Можно было бы еще много привести примеров, говорящих о том, как долго сохранялось в памяти людей воспоминание о материнском роде, где мать была хозяйкой и госпожой.

Видно, род был крепок, если мы о нем так долго помним. Что же его разрушило?

В Америке род был разрушен приходом завоевателей-европейцев. А в Европе — за тысячи лет до открытия Америки — он разрушился сам, как дом, изъеденный жучком-точильником.

Началось дело с того, что мужчина стал все больше и больше забирать в руки хозяйство.

С давних пор женщины вскапывали землю, а мужчины пасли скот. Пока скота было немного, на первом месте был женский, земледельческий труд. Мясо ели редко, молока на всех не хватало. Если бы не женщины и не собранный ими хлеб, в доме нечего было бы есть. Ячменная лепешка или горсть сушеных зерен составляли тогда нередко весь обед. Приправой к хлебу был мед или дикие плоды, собранные опять-таки руками женщины. В доме хозяйничали, а потому и заправляли всем женщины.

Но так было не всегда и не везде. В степной полосе хлеб родился плохо. Степные травы не хотели уступать место хлебу. Крепко держались они всеми своими корнями за землю. И когда мотыга врезалась в землю, она встречала не мягкую почву, а крепкий дерн, целину, которую не так-то легко было разбить.

В мотыгу впрягались три или четыре женщины. И все-таки мотыга только царапала землю.

Семена, брошенные в неглубоко вспаханную почву, сушило солнце, клевали птицы. Хлеб поднимался скудный, редкий. А тут еще засуха вела по-своему в поле отбор: сжигала хлеб, оставляла в живых привычные ко всему сорные травы.

И когда приходило время жатвы, оказывалось, что и жать-то нечего. Колосьев не было видно среди сорняков. Степные травы опять колыхались по ветру, как знамена вражеского войска, которое было изгнано и вновь вернулось.

Сорная трава вместо хлеба! Стоило ли для этого гнуть спину, напрягать руки?!

Но что сорная трава для людей, то хлеб для скота. Сытно жилось в степи коровам и овцам! Везде для них была скатерть-самобранка.

С каждым годом стадо делалось все больше. Засунув кинжал за пояс, мужчина шел за стадом. Верный друг пастуха — собака помогала ему собирать в кучу овец, не давать им разбредаться по степи. Стадо росло и множилось, давая все больше молока, мяса, шерсти.

В доме не хватало хлеба, но вдоволь было овечьего сыра и в котлах кипела похлебка из баранины.

Труд мужчины, труд пастуха, стал выходить в степном крае на первое место.

Но скоро мужчина оттеснил женщину и в северных лесах.

В Швеции нашли на скале древний рисунок, изображающий пахаря. Рисунок сделан грубо и неумело. Пахарь похож на тех человечков, которых рисуют маленькие дети. Но нам неважно, хорошо или плохо сделан рисунок. Для нас это не рисунок, а свидетель. И этот свидетель ясно показывает, что пахарь идет за сохой, а соху тянут волы.

Это, пожалуй, первая соха в истории человечества Она еще очень похожа на мотыгу. Разница только в том, что к ней приделана длинная жердь — вроде дышла, и это дышло тащат не люди, а быки.

Человек нашел первый двигатель! Ведь вол, запряженный в плуг,— это живой двигатель, живой предок нашего трактора, сделанного из металла. Надев на плечи быка ярмо, человек взвалил на быка и свою работу. Скот, который давал раньше только мясо, молоко, кожу, стал отдавать человеку и свою силу.

По полям пошли медлительные, сильные волы с деревянным ярмом на плечах, потянули за собой соху. Соха глубже врезалась в почву, чем мотыга. Черной лентой легла вслед за ней поднятая земля.

Первый пахарь налег изо всей силы на рукоять сохи.

Пришлось теперь волу поработать во всю воловью силу. Его заставили и пахать, и молотить, и возить хлеб. Осенью вола гоняли на току, и он вымолачивал ногами зерно из колосьев. А потом его впрягали в тяжелую повозку без колес, в «волокушу», и он тащил домой с поля мешки с зерном.

Скотоводство пришло на помощь земледелию. Мужчина-пастух стал также и пахарем. А это дало ему больше власти в доме.

Правда, немало работы осталось и на долю женщины. Ей приходилось и ткать, и прясть, и хлеб убирать, и за детьми смотреть.

Но прежнего почета уже не было. И на пастбище и в поле первое место занял мужчина.

Реже стали покрикивать дома на мужей. А мужья стали чаще переходить от обороны к наступлению. Раньше, бывало, тещам, теткам и бабушкам ничего не значило выжить из дому чужого. Теперь за ним стали ухаживать. Ведь этот пришелец из чужого рода работал на всех, кормил род. Да и со своими мужчинами род стал расставаться неохотно.

Чтобы добиться господствующего положения в общине, мужчины заключают между собой военные союзы.

Прежде наследство после смерти человека переходило к детям его сестры. Теперь мужчины стараются изменить этот обычай.

У африканских кочевников — туарегов — все наследство делится на «правое» и «неправое». «Правое» наследство достается детям сестры: это то, что получено умершим от его матери и добыто трудом в хозяйстве. А «неправое» наследство — это военная добыча и все, что нажито торговлей. Оно переходит к детям умершего.

Сколько тысячелетий существовал материнский род!

И вот затрещал старый порядок, как дуб, доживший до глубокой старости.

Все чаще и чаще стали люди нарушать обычаи. Прежде жена брала в дом мужа, теперь муж стал брать в дом жену.

Это было нарушением старого обычая. И потому на нарушителя смотрели как на преступника.

Жених не мог просто увести к себе невесту, ему приходилось красть ее, похищать.

Темной ночью жених и его родичи, вооруженные копьями и кинжалами, подкрадывались к дому, где жила девушка, на которой род жениха остановил выбор. Лай собак будил все население дома. Брались за оружие и седые деды, и безусые братья невесты. Грозные крики сражающихся заглушали плач женщин. Жених отступал под прикрытием единоплеменников, неся на руках бьющуюся добычу — невесту.

Шли годы. Нарушение обычая понемногу само становилось обычаем. Схватка жениха с родичами невесты превратилась в обряд.

Кровопролитие заменилось дарами, выкупом. Даже плач, которым провожали невесту ее мать и сестры-подружки, и тот превратился в свадебное представление. И это представление кончалось пиром.

До сих пор еще в памяти людей сохранились старинные заунывные песни, в которых молодая, попавшая в чужой род, в чужой дом, оплакивала свою долю.

Незавидна была эта доля. В чужом доме женщина попадала под власть мужа. Пожаловаться было некому: ведь и свекор, и свекровь, и все родичи мужа были на его стороне. Взяв в дом женщину-работницу, все зорко следили за тем, чтобы она не сидела сложа руки, чтобы она не брала в рот лишнего куска. Материнский род превратился в отцовский.

Теперь уже дети оставались не с матерью, а с отцом, с отцовским родом. И счет родства стали вести по отцу, а не по матери. К собственному имени человека и к его родовому имени начали добавлять: «сын такого-то».

От этого времени остался у нас обычай величать человека по отцу, по отчеству: «Петр Иванович» или, как говорили в старину, «Петр Иванов сын».

Никому и в голову не придет добавить к имени человека имя его матери: «Петр Екатеринович» или «Марья Татья-новна».

Всякий другой на его месте постарался бы извлечь для себя как можно больше выгод из чудесной находки. Но герой сказки к деньгам никакого пристрастия не питал. Больше всего на свете он любил науку. И вот он решил воспользоваться своей удачей, чтобы осмотреть и изучить весь земной шар. В сапогах-скороходах он принялся бегать по всей земле — с севера на юг и с юга на север. Случалось, что зима прогоняла его из сибирской тайги в африканские пустыни, ночь заставляла его переходить из восточного полушария в западное.

В потертой черной куртке, с ящиком для коллекций на ремне, он переходил по островам, как по камушкам, из Австралии в Азию, из Азии в Америку.

Осторожно ступая с вершины на вершину, то через огнедышащие вулканы, то через снежные горы, он собирал минералы и травы, осматривал древние храмы и пещеры, изучал землю и все живое на ней.

Историку, изучающему жизнь человека, тоже приходится надевать сапоги-скороходы. На страницах этой книги мы шагали с материка на материк, переходили из эпохи в эпоху.

Иной раз у нас кружилась голова от шири пространства и времени. Но мы шли не останавливаясь. Да мы и не могли останавливаться и слишком внимательно изучать подробности, как это делают люди в обыкновенных сапогах.

Быть может, мы и проглядели кое-что, когда одним прыжком переносились через века. Но ведь если бы мы хоть на минуту сняли сапоги-скороходы и пошли обыкновенным шагом, мы так и не выбрались бы из тьмы подробностей. Изучая каждое дерево в лесу, рискуешь из-за деревьев не увидеть леса.

В своих сапогах-скороходах мы переходили не только из эпохи в эпоху, но и из науки в науку.

Мы перебирались из науки о растениях и животных в науку о языке, из науки о языке — в историю орудий, из истории орудий — в историю верований, из истории верований — в историю Земли.

Это было, конечно, не так-то легко и просто. Но избежать этого мы не могли. Ведь все науки созданы человеком и для человека» И все они нужны, когда речь идет о жизни человека на земле, о его месте в мире.

Мы только что побывали в Америке времен Кортеса.

Вернемся теперь в Европу четвертого или третьего тысячелетия до нашей эры. Мы найдем там такой же род, как у ирокезов или ацтеков. Найдем «длинные» общие дома, в которых всем заправляют женщины.

Женщину в доме уважают. Ведь она и домостроительница и родоначальница. Она заботится о припасах на зиму, она вскапывает землю и собирает урожай.

Работает она больше, чем мужчина. Но зато и уважения к ней больше. Недаром в те времена в каждом поселке, в каждом доме можно было найти изображение женщины-матери, вырезанное из кости или камня. Это праматерь, от которой произошел род. Ее дух охраняет дом. Ей молятся, чтобы она послала хлеб, чтобы она защитила дом от врага.

Придет время, и эта мать-домохранительница превратится в Афинах в вооруженную копьем богиню — хранительницу города. И уже не маленькая женская фигурка, а огромная статуя богини будет охранять город, носящий ее имя.