Было время, когда люди считали, что их река — единственная река в мире. Потом они добрались до Геракловых столбов, до ворот океана, и решили, что океан — это большая река, опоясывающая мир. Они назвали ее «река Океан», подобно тому как их предки, увидев впервые льва, назвали его «большой собакой».

Кругозор стал шире. Люди узнали, что на свете много рек и морей. Но земля, думали они, та уж наверное только одна.

Вглядываясь в даль, они видели в небе другие миры. Но эти острова небесного океана казались им чудовищами — драконом, змеем, крылатым конем.

И вот люди пробуют преодолеть мыслью рубеж, отделяющий землю от неба.

Пытливый разум помогает пытливому взору.

Взор начинает различать очертания гор и долин на ближайшем острове.

И Анаксагор говорит: Луна — это земля. Наш мир не единственный в мире.

Все дальше идет человек по дороге к бесконечности.

Он впервые странствует по просторам мира. Он еще плохо отличает большое от малого, далекое от близкого.

Он старается понять, далеко ли звезды. Когда-то Гесиод думал, что если с неба бросить наковальню, она будет лететь на землю девять дней и девять ночей. Но теперь люди уже знают, что звезды неизмеримо далеко.

Как измерить расстояние до звезд, когда даже горы на земле еще не измерены! Горы представляются людям гораздо выше, чем на самом деле. Ведь никто не побывал еще тогда на вершинах, покрытых снегом.

Солнце, говорит Анаксагор, больше чем полуостров Пелопоннес. Он еще меряет небо земной мерой. Но все-таки он его уже меряет.

Он пытается понять, что ближе к нам: Луна или Солнце.

Луна, думает он, ближе. Оттого-то она и заслоняет Солнце во время затмения.

Так затмение солнца, словно вспышка света, озаряет перед взором человека глубины неба.

И у себя на Земле человек все дальше раздвигает границы доступного ему мира.

Рудокопы проникают на много метров в глубь земли, добывая серебро и железо.

Там, в темных шахтах, горят глиняные лампы, освещая сырые, мрачные уступы стен. В лампу налито столько масла, чтобы она горела ровно десять часов. Как иначе узнаешь под землей время? Ведь там вечная ночь.

Руду поднимают наверх не на спине, как когда-то, а с помощью деревянного ворота.

И плавят руду не в ямах, а в печах: печь больше дает железа.

Человек завоевывает и землю и море.

Моряки шагают по волнам и привозят в Афины тяжелые стволы деревьев с гор Кавказа, слоновые клыки из Африки, быков и хлеб из Крыма, воск из Колхиды, благовонное масло из Аравии.

Все смелее перекраивают люди землю.

В одном месте они роют судоходный канал, в другом исправляют морской берег, сооружая каменный мол. Этот мол они воздвигают на таком глубоком месте, что десять человек могли бы стать друг другу на плечи, и все-таки верхний остался бы под водой.

Где-нибудь около города люди выбирают подходящий пологий холм и дают ему новое назначение: превращают его в огромный театр с небом вместо крыши, с уступами-скамьями, высеченными в скале.

На этих скамьях может поместиться тридцать тысяч зрителей, и все-таки театр еще не будет полон.

Люди подчиняют своим замыслам мрамор, без цели лежавший под землей. И каждая колонна храма, воздвигнутого в честь богов, восхваляет своего создателя — человека.

Пройдут сотни и тысячи лет. Развеется вера в Афину и Зевса, а люди по-прежнему будут чтить как святыню их изображения, их храмы.

Небо Эллады редко заволакивается тучами. Но за тысячи лет бури и непогоды сделают свое дело. Потемнеют и станут золотисто-коричневыми колонны из белого пентеликонского мрамора. Одни колонны еще будут стоять праздно, без дела, без привычной ноши — фронтонов и фризов. Другие упадут и разобьются на тысячи обломков. Их повалят не ветры, бушующие в воздушном океане, а бури человеческой истории. Какое-нибудь чугунное ядро, пущенное с вражеского корабля, в один миг произведет больше разрушений, чем все непогоды веков.

И все-таки эти полуразрушенные храмы будут казаться людям вечно юными, никогда не стареющими.

Такова мощь созидания. Оно сильнее, чем разрушение.

Через много веков люди будут смотреть на уцелевшую ста^ тую богини и думать: как прекрасен человек!

Забудутся имена разрушителей, но в памяти людей навсегда останутся имена тех, кто мыслил, создавал, строил.

Велик человек-созидатель!

И он сознает свое величие.

В Афинах, в театре Диониса, на каменных ступенях, высеченных в скале, тысячи зрителей с замиранием сердца следят за судьбой героев Эсхила, Софокла, Еврипида. Зрители испытывают душевную боль, когда видят страдания Эдипа или Антигоны. Сила искусства раздвинула тесные границы души. Душа учится чувствовать не только за себя, но и за других, жить не одной, а многими жизнями.

Какая бы трагедия ни шла на сцене — «Скованный Прометей» Эсхила, или «Антигона» Софокла, или «Ифигения» Еврипида,— зрителей всегда волнует одна мысль, одна забота: кто победит — слепая сила судьбы или свободная воля человека?

Вот тяжелыми ударами молота пригвождает Гефест к скале титана Прометея.

Прометей похитил огонь у небес и отдал его людям.

Судьба против него. Он пригвожден к каменной стене Кавказа. Но он не склонил голову перед Зевсом, перед законом, установленным богами.

Вот Антигона в темнице. Она осуждена на смерть за то, что совершила обряд погребения над преступным братом, Она погибает за то, что любила. И никакой закон, установленный людьми, не может вырвать любовь из ее сердца.

Тысячи зрителей следят за этой борьбой свободной человеческой души с неумолимой властью судьбы.

И трепет восторга пробегает по рядам, когда хор поет гимн во славу человека:

Много в природе чудесных сил, Но сильней человека нет. Он смело идет по ревущим волнам В пору лютых ветров, зимой. Каждый год бороздит он плугом Грудь бессмертной Земли. Он ловит сетями и птиц легкокрылое племя И рыб, живущих в пучине. Он укротил длинногривых коней И надел ярмо на могучую шею быка. Ему не страшны ни хладные стрелы мороза, Ни ливень, несущийся с неба. Он выдумал зелья от недугов злых. И только от смерти не в силах он убежать. Он создал речь и мысль — быстролетнее ветра. Он возвел города и поставил закон Для защиты от дерзких. Он богат не надеждой, но мудростью И хитроумным искусством.

Да, силен человек. И он уже знает свою силу.

Когда-то природа властвовала над человеком. Он дрожал, когда она хмурилась. Он падал перед ней на колени, когда она возвышала голос. Ей довольно было дохнуть, чтобы погасить огонь в его очаге, чтобы развеять по земле его бедный шалаш. Каждый день он заклинал и молил ее, чтобы она не дала ему погибнуть от голода и холода.

Но человек вырос. Он уже спорит с природой — кому быть властелином.

Недаром говорил древний поэт:

Искусством мы природу побеждаем, Когда она нас хочет победить.

Человек велит воде орошать поля, велит ветру нести корабли. Он принуждает огонь плавить железо и заставляет землю давать хлеб и вино.

Он не пускает зимнюю стужу на порог своего дома и не дает буре вторгнуться в гавань, защищенную молом.

Еще недавно у него не было другой воли, кроме воли богов. Если ему говорили: «Принеси в жертву богам свою любимую дочь»,— он зажимал ей рот повязкой, чтобы не слышать криков, и, взяв дочь на руки, относил ее, бьющуюся и дрожащую, на алтарь.

И вот отошли в прошлое древние верования.

В театре царь Агамемнон приносит в жертву богине свою дочь Ифигению, а хор поет:

Твой дух высок, царевна-голубица, Но злы они — богиня и судьба.

Оправдана и возвеличена Ифигения, осуждена злая богиня Артемида: «Если боги несправедливы, они не боги».

Бывало, прежде человек повиновался власти вождя. Тот, кто был низок родом, не смел возвысить голос, когда решалась его собственная судьба.

И если все же он поднимался на собрании с места, вождь ударял его скипетром и приказывал ему молчать: «Сядь, злополучный, и слушай, что скажут другие».

Народ избирает своих вождей и отнимает у них власть, когда они ему неугодны.

Народ — это далеко не все жители Афин, а только свободг ные граждане. Рабы не имеют никаких прав, хотя их гораздо больше, чем свободных.

Афинская демократия — это демократия рабовладельцев...

Афинские граждане гордятся своей свободой. И эта гордость удесятеряет их силы, когда во время войны они встречаются с врагом на поле боя.