Недолго пришлось Бруно любоваться родным небом. Небо плохо видно из маленьких окошек венецианской Свинцовой тюрьмы.

Его ведут на допрос. Он сидит на скамье со связанными за спиной руками. Перед ним на возвышении судьи с отцом-инквизитором во главе. Ох, уж эти «отцы» и «братья»! Насколько лучше жилось бы на свете без их «отеческой» и «братской» любви.

Все идет, как полагается: сначала просто допрос, потом допрос с пыткой. У инквизиции достаточно средств, чтобы заставить человека сознаться даже в том, о чем он и не помышлял.

Они знают по опыту, как можно сломить волю, терзая тело. Это особое искусство. Прежде всего скрутить руки веревками, просунуть в узел палку. Предложить узнику сказать правду. Если он откажется, повернуть палку, чтобы веревка крепче врезалась в тело.

Если узник будет молчать, дать еще поворот, потом еще и еще. И так пять, десять, двадцать раз.

Узнику снова предлагают сознаться во имя бога. Если он упорствует, прибегают к пытке водой и огнем. В камеру приносят ведра с водой, жаровню с углями.

В глотку узнику вливают ведро воды: «Если умрет, это его вина».

Его лицо обжигают раскаленным железом: «Он отрицает, поэтому к нему нет милосердия».

Пытка за пыткой. Отцы-инквизиторы день и ночь проводят в тюрьме, они здесь едят и пьют. Застенок — это их дом, пытка — развлечение...

Так пытали и Бруно.

Проходит восемь недель.

Как истерзано тело! Как давит, душит раскаленная свинцовая крыша! Скорей бы конец!

Но инквизиторам мало убить тело. Им надо сначала убить душу.

Бруно везут в Рим. Римские инквизиторы не захотели уступить такую лакомую добычу инквизиторам Венеции.

Шесть лет возятся они с истерзанным, измученным человеком. Они знают, как могуч его ум, как велики его знания.

Не родился еще такой философ, который мог бы опровергнуть его в споре. Так пусть же он сам опровергнет себя. Пусть сам убьет свое учение, прежде чем умрет. Он восхваляет науку, он защищает ее. Пусть же он при всех плюнет в лицо своей возлюбленной, предаст ее проклятью, отречется от нее навеки.

Но нет такой пытки, которая могла бы заставить Бруно это сделать.

Ведь он давно уже был готов к этому последнему испытанию. Он не раз говорил, обращаясь к самому себе:

«Будь настойчив, не теряй мужества, не отступай, даже если суд невежества будет тебе угрожать, будет пытаться уничтожить твой благородный труд.

Есть высокий трибунал разума, который сумеет отличить свет от тьмы. За твое дело восстанут верные и неподкупные свидетели и защитники. А твои враги найдут в собственной совести своего палача и мстителя за тебя»

И вот снова шаги в коридоре. Дверь открывается. Перед Бруно старый монах — генерал доминиканского ордена.

Снова предлагает он узнику признать свое учение еретическим, отречься от заблуждений.

И Бруно снова и снова с величайшим мужеством отвечает: «Я не могу и не хочу отречься, мне не от чего отрекаться».

Последнее заседание суда. Бруно во дворце великого инквизитора. Его заставляют преклонить колена. Ему читают решение.

Он хорошо понимает то страшное, что означают простые слова: «Предать брата Джордано в руки светской власти, дабы она поступила с ним по возможности кротко и без пролития крови».

Он знает цену этой кротости.

Эти люди кротко пытают, без гнева калечат, милосердно сжигают.

Он встает, поднимает голову. В его глазах презрение.

Он говорит:

— Вы произносите свой приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю.

Да, он меньше боится, чем они. Он погибнет, но та, ради кошрой он погибнет, будет жить.

А его мучители хоть и проживут несколькими годами больше, но их мрачное, темное дело будет обречено историей на гибель.

Бруно осужден на смерть, но другие воители уже вступают в бой.

Уже Галилей готовит новые неопровержимые доводы в защиту науки и утверждает, что «Демокрит рассуждал лучше, чем Аристотель».

Уже искусные мастера шлифуют стекла, которые скоро будут собраны в телескоп и микроскоп.

Кончается время догадок и прозрений.

Наступает время неоспоримых доказательств.

Скоро люди своими глазами увидят то, что видели раньше только взором разума...

17 февраля 1600 года.

Сотни тысяч римлян спешат на площадь Цветов. Им предстоит увидеть небывалое зрелище. Сжигают знаменитого еретика. Там будет сам папа, там будут пятьдесят кардиналов, там будут паломники из всех стран, собравшиеся по случаю большого церковного праздника.

Не только вся площадь, но и соседние улицы запружены народом. Даже на крышах люди.

Когда-то римляне стекались толпами в Большой цирк, чтобы посмотреть, как будут гореть христиане.

Теперь другие римляне теснят, давят и душат друг друга, чтобы увидеть, как будут сжигать апостола новой истины.

А вот он и сам идет на свою Голгофу.

Нет пророка в своем отечестве. Римляне осыпают насмешками и бранью того, кем должны были бы гордиться.

Он — в балахоне, на котором намалеваны хвостатые черти и языки адского пламени. На голове у него нелепый колпак.

Все сделано для того, чтобы еретик казался смешным и жалким. Но смех умолкает, когда люди всматриваются в это бледное лицо, в эти глаза, глядящие поверх голов в бесконечность.

Кто-то в толпе говорит:

— Он должен радоваться, ведь он скоро перенесется в те самые миры, которые выдумал.

Но шутка не вызывает сочувствия.

Бруно спокойно поднимается по лестнице на высокую груду дров.

Палач крепко привязывает его цепью к столбу. У палача на голову накинут капюшон с прорезанными для глаз дырами.

Жертва смело глядит людям в глаза, а палачу приходится прятать лицо под маской.

Дрова подожгли. Ветер раздувает пламя. Оно уже подбирается к ногам, оно взбегает по одежде.

Монахи, стоящие рядом, жадно прислушиваются: может быть, хоть в эту минуту он изменит себе? Но их надежды напрасны. Им не услышать мольбы о пощаде, с его уст не сорвется стон.

Бруно не теряет сознания.

Какая сила помогает ему сдерживать крики?

Мы не знаем, о чем он думал в эти последние мгновенья.

Но мы знаем слова, которые он написал когда-то, предчувствуя свою неизбежную гибель:

«Я храбро боролся, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу... Было во мне все-таки то, в чем мне не откажут будущие века. «Страх смерти был чужд ему,— скажут потомки.— Силой характера он обладал больше, чем кто-либо, и ставил выше всех наслаждений жизни борьбу за истину».