Отставной унтер-офицер Гаврила Вознесенский находился на иждивении Академии по инвалидности. В его распоряжение была выделена небольшая полутемная каморка в главном здании Академии, где в 1816 г. 19 июля родился сын, названный по желанию матери Ильей. В семье Вознесенских всегда жили впроголодь. Не хватало денег ни на хлеб, ни на одежду. Мать перешивала на мужа и болезненного сына доброхотные пожертвования платьем господ — смотрителей отделов Кунсткамеры, где в дни свободного допуска публики Гаврила Вознесенский помогал сторожам.
Какие-то гроши появлялись в семье, когда мать Ильи хлопотала по хозяйству в доме самого господина президента графа С. Уварова. Так продолжалось недолго. От постоянного недоедания, надорвав здоровье, жена Гаврилы тихо скончалась поздней осенью 1821 г. Не зная, как жить дальше, отставной унтер-офицер пошел с сыном к надсмотрителю Озерецковскому, рассчитывая на его милость и помощь.
Щуплый, бледный, лобастый пятилетний (!) Илья чем-то приглянулся надсмотрителю, и тот определил его наборным учеником в академическую типографию.
— Пусть там пообвыкнет к азбуке. Быть может, грамоте научится, — заметил Николай Яковлевич Озерецковский отцу, растерявшемуся от столь неожиданного решения судьбы сына.
Шесть лет Илья проработал в наборных учениках и проявил редкие способности в овладении грамотой не только русской, но и немецкой (многие издания Академии печатались на немецком языке). Свободное время, которого было очень мало, Илья проводил в зоологическом отделе Кунсткамеры, помогая служителю разбирать коллекции, чистить чучела. У него никогда не было никаких игрушек, но детские годы были детскими годами, и он приходил в зоологический отдел, как приходят в страну сказочного царства, населенную невиданными заморскими птицами и хищниками. Впечатлительный ум схватывал все многообразие природного мира, и Илья мог безошибочно различать его виды и классы.
Может быть, Озерецковский успел до своей кончины сказать графу Уварову об исключительных способностях наборного ученика? Во всяком случае с разрешения президента Академии в 1827 г. Илья Вознесенский был переведен учеником в Зоологический музей к тогдашнему консерватору Кунсткамеры Эдуарду Петровичу Менетрие.
Ни копейки жалованья Илья не получал, но был на довольствии и радовался открывшейся возможности все время пребывать в мире своей сказки. Усердие мальчугана нравилось Менетрие, и он в конце 1829 г. взял его с собой в закавказскую экспедицию.
Почти год Илья взбирался на скалы, влезал в расщелины, собирая травы и различных насекомых. Сам засушивал или консервировал их. Коллекция, собранная в Закавказье, была очень интересна, и академик А. А. Штраух, ознакомившись с ней, отметил умелую предварительную классификацию насекомых, сделанную четырнадцатилетним Ильей.
Пребывание на Кавказе пошло на пользу. Юноша окреп и вырос. Но вскоре случилось несчастье. Отец умер, не оставив никаких сбережений. В мрачной и холодной каморке нельзя было найти и масла для светильника.
У Ильи ничего и никого не было, кроме Академии и ее служителей. Только на их помощь мог рассчитывать сирота.
— Ваше превосходительство!— Эдуард Петрович вторично попытался задерокать академика А. Купфера, стремительно шагавшего по коридору музейного флигеля, но все было напрасно. Академик резко махнул рукой и скрылся в кабинете.
Менетрие придержал дверь и без разрешения вошел следом. Купфер резко обернулся.
— В чем дело, господин консерватор? Я занят.
— Ваше превосходительство, — в третий раз начал Эдуард Петрович,— простите мою докуку, но я прошу вашего содействия назначению жалованья Илье Вознесенскому, изрядно поработавшему в экспедиции и оставшемуся сиротой безо всяких средств.
Купфер кивнул и, взяв со стола лист бумаги, протянул его Менетрие.
— Читайте!
Это было за подписью академика А. Купфера представление в Комитет правления Академии наук: «В уважение того, что означенный Илья, Гаврилов сын, Вознесенский служил с усердием и исправностью в течение всего времени и что он старался, сколько от него лично зависит, содействовать успеху нашего предприятия, то я, согласившись предварительно с г. Менетрие, прошу Комитет правления императорской Академии наук наградить означенного Илью Вознесенского назначением ему жалованья, соответственного занимаемой им долок-ности».
Так в конце 1831 г. Илья получил первое в своей жизни жалованье, а в 1834 г. его назначили на место помощника препаратора. Он тогда еще не знал, какой будет его дальнейшая судьба, однако жизнь уже готовила ему испытания.
При выделении семи академических музеев из Кунсткамеры во главе каждого из них в соответствии с уставом был поставлен академик, который выполнял свои обязанности безвозмездно и должен был, отвечая за научную ценность коллекции и не осуществляя самостоятельных перемен в музее, заботиться о пополнении собрания, для чего подавал обоснованные доклады конференции Академии. В 1836 г. во главе Ботанического музея стоял академик Триниус, во главе Зоологического — академик Брандт. Хранитель Зоологического музея Егор Шрадер был одновременно и хранителем Этнографического музея, который до избрания в 1844 г. директором его академика А. М. Шегрена не имел своего руководителя и заботу о котором проявлял по просьбе Егора Шрадера тот же академик Брандт.
Приняв музеи, академики стали разбирать коллекции Кунсткамеры, чтобы распределить их между новыми собраниями. Оказалось, что обильные поступления от различных неакадемических организаций и частных лиц были в значительной степени беспорядочными. По отдельным районам мира имелось много как вещевых, так и зооботанических собраний, причем попадалось несколько экземпляров одних и тех же экспонатов, по другим — либо вообще отсутствовали какие-либо предметы, гербарии, чучела, либо коллекции были неполными.
Как ни удивительно, но такое же положение было и с коллекциями по Америке, поступившими от кругосветных путешествий и Российско-Американской компании.
— Так не должно более продолжаться, — убеждал Федор Федорович Брандт своего друга и соседа по музейному флигелю академика Карла Антоновича Триниуса — Из Америк, равно как и с наших камчатских и чукотских земель, коллекции следует собирать планово, с умом и наиболее полно. Дары мореплавателей и разных лиц хороши, но пора и Академии подумать о собственном экспедиционном вояже.
Карл Антонович, излишне осторожный в высказываниях, не решался сразу поддержать эту несомненно заманчивую идею и старался найти какие-нибудь возражения.
— Федор Федорович, подобное предприятие и дорого и сложно. Двор после стольких уступок Академии не даст денег, а господин президент не пожелает просить о них.
— Э, Карл Антонович, так говорить негоже. Вы ответствуйте, поелику я прав, будете способствовать моему прожекту или нет? О деньгах заботу может уменьшить Российско-Американская компания: их превосходительства господа Врангель и Куприянов довольно благосклонны к деятелям науки российской.
Довод о возможности денежной помощи от компании поколебал возникшие было новые возражения, и Триниус обещал поддержать Брандта перед конференцией Академии.
Российско-Американская компания, созданная в 1799 г. на базе частных предприятий купцов Голикова-Шелехова и Мыльникова для колонизации Аляски и развития торговли и промыслов на Дальнем Востоке, просуществовала до 1868 г. Ее ликвидировали через год после продажи Аляски США. Она сыграла существенную роль в развитии географии, этнографии и биологических наук. Декабрист Д. И. Завалишин, проведший многие годы в Восточной Сибири и Америке, в 1865 г. писал: «Она (компания) посылает ученые экспедиции, делает описи и на американском, и на азиатском берегах; ее суда совершают открытия на океане; она издает карты, учреждает магнитную обсерваторию, производит геологические исследования, содействует исследованиям, и составлениям коллекций по естественной истории и пр.».
У руководства Российско-Американской компании стояли выдающиеся общественно-политические деятели, мореплаватели и ученые. Правителем канцелярии компании в Петербурге был до дня выступления на Сенатской площади декабрист К. Ф. Рылеев. Правителем компании был писатель и путешественник К. Т. Хлебников.
Ф. Ф. Брандт в беседе с К. А. Триниусом не зря упомянул имена Ф. П. Врангеля — выдающегося русского исследователя Арктики, адмирала, главного правителя русских владений в Америке в 1829—1835 гг. и И. А. Куприянова — мореплавателя, вице-адмирала, бывшего в 1834—1840 гг. одним из главных правителей компании. От их поддержки, а на нее Федор Федорович мог рассчитывать, зависело успешное осуществление задуманного.
Предложение, с которым выступил 31 мая 1839 г. на заседании конференции Федор Федорович от имени академиков Триниуса, Бонгарда и своего, вызвало разноречивые суждения. Три академика предлагали командировать в русские владения Северо-Западной Америки сотрудника Зоологического или Ботанического музея для специального сбора зоологических и ботанических коллекций.
— Его превосходительство господин академик Бон-гард и я, — сказал Брандт, — готовы составить надлежащую программу, каковая позволит иметь в наших му-зсях в достойном виде флору и фауну самых дальних земель империи.
Возражения были те же, какие приводил Карл Антонович.. Видя опасность проекту, в который он уже уверовал, Триниус поднялся с кресла и, опершись на красный бархат круглого стола, что стоял в конференц-зале на третьем этаже башни Кунсткамеры, неожиданно громко произнес:
— Господа, наш прожект более чем продуман. Он. не потребует больших затрат, если мы сможем подобрать человека, способного выполнить двойную задачу, и договоримся с Российско-Американской компанией о ее помощи нашему плану. Мы просим дать ход предприятию и представить доклад наш господину президенту.
Карла Антоновича редко слышали эти сводчатые стены зала, и собравшиеся, удивленные его выступлением, решили вновь обсудить предложение академиков вместе с рассмотрением возмоокной кандидатуры командируемого.
Следующее заседание конференции было назначено на 2 августа. Два месяца Брандт и Триниус готовились к последней «битве» с нерешительными и сомневающимися коллегами по Академии. В эти два месяца, пока Брандт и Бонгард составляли инструкции для собирания зоологических и ботанических коллекций, Триниус многократно появлялся в петербургской канцелярии Российско-Американской компании. В начале июля Карл Антонович вместе с Федором Федоровичем были приняты адмиралом Ф. П. Врангелем.
В середине июля 1839 г. Илья Гаврилович Вознесенский собирался переехать из академической каморки в небольшую квартиру, подысканную на 4-й линии, вблизи дома казенных академических квартир. Он рассчитывал встретить там свой день рооюдения, свои двадцать три года.
Нажитого у Ильи было мало, вещей почти никаких; были книги да несколько чучел орлов, так что переезд должен был быть несложным. Но несложный переезд пришлось отлооюить на целое десятилетие. 17 июля Брандт прислал за Вознесенским.
В кабинете академика находились Триниус, Бонгард и директор императорского Ботанического сада Ф. Б. Фишер. Илья Гаврилович был смущен.
Федор Федорович Брандт понимал состояние молодого человека и, ласково похлопав его по плечу, спросил:
— Не наскучили ли вам унылые занятия консервацией и прибором чучел и препаратов? Нет ли у вас желания вновь совершить какой-нибудь дальний вояж?
Илья не успел ответить, как Бонгард в свою очередь спросил о его самочувствии, о здоровье.
Не привыкший к ухищрениям, Вознесенский прямодушно ответил:
— Ваши превосходительства, мои занятия доставляют мне истинную радость и цель оюизни. Я не мыслю своего существования без них, без академического музеума. Я всю жизнь прожил среди этих чучел и препаратов. Я многому научился у господ консерваторов. Мне было бы любопытно посмотреть другие земли, но только ради сбора новых неизвестных произведений естественной природы. Я теперь совсем здоров. Прежняя хворь давно отпустила меня. Простите за назойливость, но какова цель ваших вопросов или сомнений?
Карл Антонович, как самый старший по возрасту, взял на себя заботу рассказать о проекте академиков. Вознесенский долго не мог уснуть в ту ночь. То что выбор пал на него, то что ему академики доверяют собрать согласно подготовленным инструкциям-программам зоологические и ботанические коллекции, было воистину подарком судьбы. Илья не сомневался,- что справится с заданием,— вот только бы согласилась с его кандидатурой конференция Академии. Ни о каком переезде на новую квартиру помощник препаратора уже и не думал, он ждал 2 августа.
Когда Федор Федорович Брандт вошел в конференц-зал, он с удивлением увидел в кресле, что стояло напротив ниши с восковой фигурой Петра I, самого президента графа Уварова. Президент обычно не посещал конференцию, ему доставляли ее решения, и он уже либо давал им ход, либо отвергал их. «Может быть, это и к лучшему, — подумал Брандт, — кстати пришел Фердинанд Петрович Врангель. Может быть, все к лучшему. Все сразу и решится». Не было в зале только неожиданно заболевшего Бонгарда.
Конференция вернулась к обсуждению записки о командировании академического служащего в русские владения Северо-Западной Америки. Слово взял Брандт.
— Как желала конференция, мы предлагаем для командирования кандидатуру помощника препаратора Ильи Вознесенского, который своими знаниями в области зоологии и ботаники и умением готовить препараты вполне подходит для сей цели. Мы не сомневаемся, что трехлетнее пребывание Вознесенского в колониях будет вполне достаточно для снабжения музеев большим количеством экземпляров разных видов животных и растений, наиболее примечательных в исследуемых землях. Я прошу господина президента и господ академиков поддержать нашу просьбу и нашу кандидатуру.
Когда речь вновь зашла о средствах, адмирал Врангель попросил внимания:
— Я хотел бы сообщить почтенному собранию, что Главное управление Российско-Американской компании предоставит Вознесенскому безвозмездное пользование судами компании во все время командировки как для переездов, так и для пересылки материалов в Санкт-Петербург. Компания даст распоряжение своим служащим оказывать любого рода вспомоществование командируемому Академией.
Заявление Врангеля покончило со всеми сомнениями, вопрос о поездке был решен, кандидатура Вознесенского одобрена, так же как и дополнительная к двум первым третья инструкция хранителя Е. И. Шрадера по сбору этнографических коллекций.
Снабженный тремя инструкциями, добрыми напутствиями пославших его, Илья Гаврилович Вознесенский 20 августа 1839 г. с тревогой, надеждой и уверенностью в себе взошел на палубу компанейского корабля «Николай», чтобы отправиться к далеким берегам Америки. В Санкт-Петербурге Вознесенский оставлял любимые музейные залы, привычное дело, заботливого Федора Федоровича Брандта, которому обещал писать регулярно, но не оставалось на берегах Невы никого из друзей, никого из близких людей. Не мог ведь он, самоучка, выходец из низов, считать своими друзьями господ академиков, хотя они были и добрыми и внимательными к нему. Корабль давно уже скользил по глади залива, и строгий чопорный столичный град пропал в серой дымке дождя.
На корабле у Ильи Гавриловича была прекрасная каюта и место в офицерской кают-компании. Видимо, здесь сословные различия не играли важной роли, к тому же Вознесенский по своему положению академического командированного был причислен к видным служащим компании. Вспомнился пункт из инструкции Брандта: «Илья Вознесенский находится непосредственно под начальством губернатора колоний Этолина, от которого по соглашению с компанией будет получать как жалованье, так и деньги на покупку потребных ему для работы материалов и естественных произведений».
Путешествие начиналось отлично. Компания проявляла заботу почти отеческую, все остальное зависело от самого исследователя. Впервые Вознесенскому придется на Американском континенте встречаться с новыми и новыми людьми.
Дела, похожие на труд титана. Вдумайтесь! Одному человеку двадцати трех лет от роду Академия наук официально поручала собрать коллекции по крайней мере по трем отраслям, знаний — зоологии, ботанике и этнографии и по возможности присовокупить сбор горных пород — камней и минералов!
Кунсткамера разделилась на самостоятельные музеи, а задание Вознесенскому было по существу заданием кунсткамерским. Один человек воплощал комплексную экспедицию, какие осуществляла до и после него Россия, и только молодостью лет можно было объяснить его уверенность выполнить намеченное.
Год от Вознесенского не было письма. Бонгард скончался, так и не узнав о ходе работы над выполнением задуманного. Нередко на заседаниях академической конференции Брандта спрашивали о деятельности его подопечного, но он ничего не мог сообщить.
Первое письмо, которое пришло почти через год, было от 26 мая 18-10 г. Вознесенский написал его в городе Ново-Архангельске на острове Ситха (теперь ост-ров Баранова) в доме главного правителя русской Америки II. А. Куприянова. Первое письмо обстоятельно сообщало о многомесячном плавании «Николая», о длительной стоянке в чилийской гавани Вальпараисо, когда были собраны первые коллекции из трех царств природы, и, наконец, о прибытии 1 мая в Ново-Архангельск. Большая часть письма посвящена И. А. Куприянову, который радушно принял посланца Академии, поселил в споем доме, определил к нему в помощники молодых креолов, чтобы они учились сбору коллекций и препарированию животных.
С 1 мая 1840 г. начиналась североамериканская одиссея Ильи Гавриловича Вознесенского, о масштабах и грандиозных итогах которой еще никто не подозревал.
В доме Куприянова Вознесенский пробыл больше двух месяцев. За это время он не успел совершить длительных поездок на материк, но получил редкую возможность внимательно ознакомиться с большой коллекцией зоологических и этнографических предметов, собранных Куприяновым за пять лет в различных частях Северной Америки. «Эту коллекцию,— писал Вознесенский в общем отчете,— я по просьбе его превосходительства пересмотрел в Ново-Архангельске, привел в порядок, составил каталоги и уложил. Наглядное занятие это было для меня весьма полезно, ибо я на будущее время знакомился с предметами».
Письмо успокоило Федора Федоровича, но сомнения в успехе еще оставались. Второе письмо, посланное 15 ноября 1840 г. из Сан-Франциско, пришло в Петербург только в начале 1841 г. Получив его, академик Брандт радостно воскликнул: «Свершилось!..»
...Первые дни сентября 1841 г., когда над океаном серые облака все чаще сбивались в огромные темные тучи и волны с глухим рокотом накатывались на отлогую песчаную кромку крутого берега, Илья Гаврилович подолгу задерживался на небольшой возвышенности, чтобы навсегда запечатлеть в памяти облик российского селения Росс, возникшего три десятилетия назад на калифорнийском берегу. У самого края берега, заросшего кустарником и редкими высокими кедрами, приютилась деревянная церковь, снаружи обмазанная глиной и побеленная; рядом с ней — колокольня, чуть дальше — деревянная башня-маяк и в глубь берега — одноэтажные рубленные из сосновых и кедровых стволов избы русских поселенцев, амбары и склады компании. В виду селения на рейде пятый день стоял бриг «Елена» под командованием Л. А. Загоскина. Ему выпала тяжелая участь перевезти все население Росса в Ново-Архангельск. Россия не смогла сохранить свою колонию на калифорнийском побережье и вынуждена была покинуть этот берег, освоенный русскими поселенцами.
Илья Гаврилович смотрел на вымершее селение. Темнело. Нигде не горели светильники, кроме одного окна в доме теперь уже бывшего губернатора колонии Росс Александра Гавриловича Ротчева. Он, как капитан корабля, не устоявшего под натиском стихии, покинет селение последним. Илья Гаврилович долго смотрел на мерцающий огонек в его окне и медленно спустился в долину к ранчо Василия Хлебникова, где ночевал последние дни. В селении от безлюдья жутко, а каким оно было жизнерадостным и буйным всего год назад!
В Калифорнию из Ново-Архангельска Вознесенский выехал на бриге «Елена» 7 июля 1840 г. Через тринадцать дней бриг прибыл в залив Бодего, а 1 августа посланец Академии переехал в колонию Росс в гостеприимный дом губернатора Ротчева. От первого дня до последнего Вознесенский не знал никаких хозяйственных забот, ему была оказана всяческая помощь и людьми и средствами со стороны хозяина. О таких условиях для работы можно было только мечтать. Вознесенский начал сбор обильной жатвы по всем видам программ и поручений. Он составлял гербарии, приобретал этнографические предметы.
Прошло совсем немного времени, и на корабле «Николай», который уходил из Ситхи в Россию, было отправлено в адрес музеев Академии 13 ящиков и два бочонка. С 23 октября 1840 г. по 20 февраля 1841 г. коллекции ежедневно обогащались новыми приобретениями. За четыре месяца Илья Гаврилович обследовал окрестности колонии Росс и побывал в горах, где среди исполинских сосен и величественных кедров обитали небольшие группы индейцев. В первые месяцы встречи с ними были редкими, но и тогда удалось приобрести интересные предметы их быта и украшения.
Обо всем этом Вознесенский успел написать в письме от 15 ноября 1840 г. Брандту и от 16 февраля 1841 г. Шрадеру. Две посылки — сухопутная из Охотска с экспонатами, собранными еще по дороге в Ситху в Бразилии и Чили, и дарами самого Куприянова музеям и морская — были уже отправлены в Петербург.
Спускаясь к ранчо Хлебникова по еле приметной в ночном сумраке тропинке, Вознесенский вновь переживал дни, проведенные в селении Росс. Он вспомнил письмо к Шрадеру: «После отправления всех собранных мною предметов по части этнографии, которые следуют на кругосветном корабле «Николай» из Росса,— с того дня и до сего времени я не имел благоприятного случая делать мену с индейцами. Ныне же, предпринимая путь на несколько миль вовнутрь Калифорнии, я надеюсь там, по уверению туземцев, найти некоторые жилища племен индейцев, кочующих по р. Рио-дель-Сакраменто. При мирных обстоятельствах я буду стараться приобретать всевозможные вещи от жителей сей страны». При мирных обстоятельствах... Когда Илья Гаврилович писал эту фразу, он даже не предполагал, что ждет его в долине Сакраменто.
Из Сан-Франциско по реке Сакраменто в сопровождении своего помощника креола Филарета Дружинина, приставленного к нему еще Куприяновым, и двух местных жителей-россиян Вознесенский отплыл на лодке 20 февраля. Поездка в долину Сакраменто длилась тридцать один день. Исследователь достигал гряды трех-вершинных гор, ночевал на золотоносных берегах притоков Сакраменто, встречался с лесными индейцами и чуть было навсегда не остался в тех девственных дебрях...
Тропинка в темноте совсем исчезла, и только вырвавшийся из-за туч лунный свет разом озарил округу — океанский простор, очертания строений Росса, долину Хлебникова и лежащий рядом с тропинкой погост. Кресты над могилами православных россиян и крещеных креолов, индейцев, идолы над оставшимися язычниками. Вознесенский вздрогнул, когда прямо над собой увидел большой крест, раскинувший в темноте перекладины-руки. К этой могиле он хотел прийти завтра, 5 сентября, покидая землю колонии Росс. Вместе с Филаретом они соорудили из плавника подобие креста и водрузили над могилой Аши — неожиданного помощника и Спасителя во время трагической встречи в долине Сакраменто.
В последнюю поездку к лесной поляне, где были замечены костры индейцев, Вознесенский отправился вдвоем с Филаретом. Они пристали к берегу поздно вечером. На поляне никого не было видно. Выбрав удобное место, они соорудили навес и устроились на ночлег. Заснули быстро. Проснулись от гортанного крика людей, шума на поляне и ярких факелов. Им связали руки и ноги. В отблеске факелов мелькали мрачные лица лесных индейцев, потрясавших над ними каменными копьями и топорами. Невозмооюно было понять, что случилось, но можно было быть уверенным в трагическом исходе для них. Илья Гаврилович попытался приподняться и громко выкрикнул те несколько индейских слов, которые знал. Стоял такой шум, что его никто не услышал. Страха не было, было ощущение какой-то нелепости. Никто из индейцев не нападает на спящего, если спящий не враг. Ни у Ильи Гавриловича, ни у Филарета не было еще встреч с этим лесным племенем. В чем дело? Филарет попытался крикнуть по-алеутски, по-тлинкитски, на языке атапасков — индейцев внутренних районов.
Шум немного стих, и из рядов воинов, совершавших явно торжественный обряд перед жертвой, отделился один и, высоко подняв факел, пристально посмотрел на пленных. Резким взмахом топора он рассек веревку на ногах и поднял Вознесенского. Руки так и остались связанными. Воин что-то быстро-быстро говорил и беспрестанно показывал факелом вверх на дерево, под которым путешественники устроились на ночлег. Каждый раз, когда воин вскидывал факел, собравшиеся на поляне издавали грозное рычание. Что-то им хотелось объяснить, но Вознесенский не понимал чужого языка и, только посмотрев вверх, увидел в свете факела, что их навес устроен под необычным деревом. Это был столб, где вместо ветвей были деревянные изображения огромных воронов. Не иначе как приезжие осквернила святилище, и по законам племени их ждала смерть. Объяснить что-нибудь было невозможно.
Воин вновь высоко поднял факел и бросил его в сторону на кучу хвороста. Запылал костер, его тут же окружили индейцы двумя рядами и запели какую-то печальную торжественную песню. В хор и хоровод включились все, и казалось, о пленниках забыли. Филарет пытался освободиться от пут, напрягал усилия и Ильи Гаврилович, тем более что их ружья и патронташи остались нетронутыми. Но освободиться не удалось и оставалось ждать своей участи. Песня летела к небу, и пляска становилась все быстрее и быстрее, а пламя костра взлетало к вершинам сосен и ярко озаряло священный столб.
Легкий плеск весла послышался с реки. Зашелестела трава, и из темноты выглянуло знакомое лицо местного креола Аши, восемнадцатилетнего юноши, которого Вознесенский раза три или четыре встречал вместе с Филаретом во дворе дома Ротчева.
— Тсс! Я выйду вороном, я спасу! — успел шепнуть Аши.
Но смысл его слов не был понятным..
Танец затихал, а песня гремела над поляной. Вдруг кольцо разорвалось и двое воинов бросились к навесу. «Сейчас все будет кончено», — подумал Илья Гаврилович, но индейцы схватили их одеяла, патронташи и ружья и понесли к костру. Они крикнули и бросили все имущество в костер. «Что-то будет сейчас», — подумал Вознесенский, но многоголосый крик заставил его резко повернуться к костру.
Танцевавшие застыли в ужасе, кое-кто упал на землю ниц. От леса к костру приближалось странное существо. Огромное, черное, оно шло прямо, как ходит человек, но там, где должны быть голова, руки, ноги, тело,— там всюду были перья ворона. На поляну вышел сам хозяин — дух Ворона и медленно приближался к перепуганным индейцам, считавшимся детьми Ворона. Дух Ворона подошел к костру совсем близко, когда в огне начали рваться патроны. Ужас охватил всех, и индейцы бросились с криками в чащу леса, а из костра вылетали все новые и новые выстрелы. Через мгновение никого не осталось на поляне. Дух Ворона подошел к пленникам и разрубил их путы. Филарет с ужасом отпрянул от чудища, а Вознесенский радостно схватил за воронью руку спасителя:
— Аши!
— Да, господин, это я, Аши — дух Ворона!
Сильный взрыв прозвучал от костра, и Аши неожиданно повалился на руки Ильи Гавриловича. В огне разорвалось заряженное картечью ружье Вознесенского.
Спасти Аши не удалось: рана казалась очень серьезной. Он потерял много крови, и, когда путешественники прибыли в колонию Росс, он прожил только сутки. Аши остался в земле под этим огромным крестом, а среди всех коллекций самой редкой стала кукшуй — парка из вороньих перьев, употребляемая во время торжественных обрядов. Долго не укладывал ее в ящик Илья Гаврилович, готовя очередную посылку в Академию.
В ночь на 5 сентября 1841 г. Илья Вознесенский стоял над могилой Аши. Давно свезены на корабль упакованные, препарированные предметы животного и растительного царства, костюмы и оружие из русских владений в Калифорнии. Когда утром 5 сентября Вознесенский с Филаретом поднялись на борт «Елены», к бригу причалила последняя лодка с Ротчевым — комендантом бывшей колонии Росс. Он молча поднялся на палубу, сняв фуражку, долго смотрел на покинутое селение, пока, выбрав якоря, бриг уходил в открытый океана взяв курс на Ново-Архангельск. Вряд ли мог последний правитель колонии Росс предвидеть будущее этого края, где через семь лет колонизаторы уничтожат коренное индейское население, с которым россияне всегда старались жить и жили в дружбе и мире.
...Свершилось! — воскликнул Федор Федорович Брандт и с письмом Вознесенского поспешил к Триниусу, где его ждал не меньший сюрприз. В Музейный флигель прибыли первые две посылки от Вознесенского. Богатейшие собрания стали поступать регулярно. Теперь конференция настаивала на подробном освещении деятельности Ильи Гавриловича. Четыре музея — Зоологический, Ботанический, Минералогический и Этнографический — каждый раз с нетерпением ожидали новых поступлений с Американского континента.
А Вознесенский, покинув колонию Росс, в начале 1842 г. вновь отправился на компанейском судне в Калифорнию, но теперь уже в ее южную часть. С лета 1842 по весну 1845 г. Вознесенский снова на севере, где проводил исследования и сбор материалов на острове Кадьяк и в Кенайском заливе, делал зарисовки и приобретал различные предметы у алеутов, тлинкитов и атапасков. По его настоянию многие деятели компании, в том числе и главный правитель российских колоний в Америке А. К. Этолин, помогали приобретать коллекции для Академии, посылали ей в дар свои собственные собрания.
В 1843 г. конференция, учитывая, что Вознесенский добился поразительных результатов, продлила срок пребывания его в командировке, дабы, дать возможность ему посетить Камчатку и Курильские острова. Затем этот срок продлевался еще дважды. С 16 мая 1845 г. по 30 сентября 1848 г. Илья Гаврилович Вознесенский ведет работу в крайних северо-восточных районах России, и отовсюду через Петропавловский порт морем, через Охотск сушей в музеи Академии идут посылки с зоологическими, ботаническими, этнографическими и минералогическими коллекциями.
Для конференции стало уже привычным слушать отчеты академика Брандта о новых научных делах и подвигах Вознесенского. Вот почему заявление Федора Федоровича 9 июня 1848 г. на заседании конференции о том, что более года от Вознесенского нет известий, всех серьезно встревожило. Некоторые поговаривали о необходимости начать розыски, другие же даже вели речь о некрологе. Решили повременить. 11 августа Брандт сообщил, что получено письмо от 17 ноября 1847 г. и исследователь думает в 1848 г. вернуться в Санкт-Петербург.
Между прочим, в письме не было ни слова о том, что, отметив свое тридцатилетие на берегу Охотского моря, Илья Гаврилович стал чувствовать недомогание, постоянную боль в груди — следствие длительных про-, студ, вынужденного купания в холодном океане, когда его спасли а хеуты, огромного перенапряжения физического и нервного.
В личном письме Брандту от 12 июля 1848 г. Илья Гаврилович сообщает, что врачи, боясь за состояние его здоровья, не рекомендуют возвращаться в Петербург через Охотск и далее сухим путем, так как поврежденные легкие могут не выдержать нездорового климата и длительной езды на лошадях. Оставался один чуть — перебраться на остров Ситху и, воспользовавшись кораблем компании, вернуться на родину.
30 сентября 1848 г. Илья Гаврилович Вознесенский на корабле «Атха» покинул Ситху и, совершив кругосветное путешествие, 22 июля 1849 г. прибыл в Кронштадт.
Десять лет Илья Гаврилович Вознесенский не был на родине, из них девять он выполнял задания Академии но тори «естественных и искусственных произведений природы и людей в Северо-Западной Америке, на Камчатке, Курилах и прилегающих районах крайнего северо-востока России.
Благодаря его упорству и старанию музеи Академии обогатились редкими собраниями, которые и по сей день служат науке. Им было собрано и доставлено в Зоологический музей около 6 тысяч экспонатов, в Ботанический — свыше 7 тысяч, Минералогический — почти тысяча, Этнографический — свыше тысячи.
Все коллекции были превосходно препарированы, законсервированы и упакованы, что позволило современники и считать их лучшими собраниями музеев.
Заслуги Ильи Гавриловича Вознесенского были несомненны, и Академия решила хлопотать о награждении исследователя. В 1851 г. в представлении Академии было записано: «Конференция Академии наук свидетельствует, что многотрудное поручение последней экспедиции исполнил Вознесенский с самоотверженностью и совершенным успехом.
Ученые плоды этой замечательной экспедиции богатством, разнообразием и важностью превзошли все ожидания Академии. Собранные им предметы из трех царств природы и по части этнографии заключались в 150 ящиках, доставивших богатейший материал нашим ученым естествоиспытателям. Множество новых видов животных и растений уже описано, число их дойдет до 00 и более...
...Сверх этого он обучал искусству препарирования многих лиц, проживающих в тех краях, которые продолжат ныне, по его наставлениям, собирать для Академии естественные произведения.
Столь редкий пример самобытного дарования и добросовестного исполнения обязанностей и столь вещественная польза, принесенная десятилетним путешествием Вознесенского, подвергавшего жизнь свою из любви к науке беспрерывной опасности и расстроившего свое здоровье, вынуждает... представить о заслугах его Академии на начальническое внимание...»
Вознесенский вернулся в Петербург, когда с должности консерватора ушел Шрадер. Казалось бы, за долголетнюю, плодотворную работу и большие заслуги Академии следовало бы не только просить орден, но и назначить Вознесенского консерватором. Но это простое дело в царской России оказалось невозможным, человек, совершивший научный подвиг, сделавший то, что под силу было целой экспедиции, не мог занять место консерватора, так как он принадлежал к низшим социальным кругам. Академик А. А. Штраух, который в 80-х годах был директором Зоологического музея и который высоко ценил заслуги Вознесенского, писал, полностью соглашаясь с такими порядками, что Илье Гавриловичу «ни происхождение, ни воспитание не давали права занять классной должности...»
Горькая участь людей, трудом и жизнью своей возвеличивавших и прославлявших русскую науку, отечество, в котором они оставались пасынками!
Только настойчивые усилия Ф. Ф. Брандта и других академиков позволили добиться по «высочайшей милости» разрешения в 1852 г. зачислить И. Г. Вознесенского на действительную службу с производством в чин губернского секретаря.
Несоизмеримы были награды и «титулы» в сравнении с содеянным.
Получив действительную службу, переселившись наконец из академической каморки в небольшую квартиру, облюбованную еще накануне экспедиции, Илья Гаврилович в 1858 г. женился, но уже через три года овдовел, оставшись вдвоем с малолетней Надеждой.
Житейские невзгоды подтачивали здоровье. Не хватало средств на обучение дочери, на врачей и лекарства. В ночь с 17 на 18 мая 1871 г., успев до болезни дать нужные советы по сбору коллекций Николаю Николаевичу Миклухо-Маклаю, отправлявшемуся к островам Тихого океана, Илья Гаврилович скончался.
Из жизни ушел человек, таланту и полувековому труду которого четыре музея бывшей Кунсткамеры обязаны ценнейшими коллекциями, упрочившими авторитет русской науки. Этот человек ничего не сумел накопить лично для себя, оставив дочь без всяких средств к существованию. Судьба ее осталась неизвестной. Умер академик Брандт, последний из тех, кто благословлял Илью Гавриловича на подвижничество и подвиг. Вскоре после смерти Вознесенского забылись его дела.
Спустя много десятилетий, в наши дни, благодарные потомки восстановили справедливость, воздали должное человеку, чей титанический труд в свое время превзошел «все ожидания Академии» и в нашем сегодняшнем бытии поражает грандиозностью содеянного. В бывшей Кунсткамере был выделен зал коллекций И. Г. Вознесенского. Российские этнографы посвятили ему специальный труд по этнографии Америки, на страницах научных изданий появились извлеченные из архивов его рукописи и рисунки.
Уже после смерти Ильи Гавриловича завершал на Новой Гвинее свои изыскания Николай Николаевич Миклухо-Маклай, результаты их означали триумф русской этнографии, утверждавшей передовые идеи в мировой этнографической науке.
А этнография как наука в XIX в. уже была представлена в России Этнографическим музеем Кунсткамеры и с 1845 г. — этнографическим отделением Российского географического общества.
В 1839 г. создается этнологическое общество во Франции, такие же общества возникают в Нью-Йорке (1842) и Лондоне (1843).
В конце XIX в. в Оксфорде организуется кафедра антропологии, профессором которой становится основатель эволюционной школы в этнографии Эдвард Тэй-лор.
Конечно, Илья Гаврилович Вознесенский и Николай Николаевич Миклухо-Маклай были не единственными представителями русской науки, внесшими вклад в этнографию. В XVIII, XIX и начале XX в. прославились путешественники и ученые С. П. Крашенинников и П. С. Паллас, В. В. Юнкер и Н. М. Пржевальский, П. П. Семенов-Тяньшанский и В. В. Радлов, П. К. Козлов и М. М. Ковалевский, В. Г. Богораз и Л. Я. Штернберг, В. К. Арсеньев и многие, многие другие.
Конечно, не только Россия трудом своих сыновей вносила вклад в познание других народов, зарубежная Европа и Америка могли гордиться такими исследователями, как Э. Тэйлор и Д. Ф. Мак-Леннан, А. Бастиан и Дж. Фрэзер, такими путешественниками — первооткрывателями для Европы народов Черного континента, как Д. Ливингстон, Мунго Парк, А. Г. Лэнг, X. Клаппертон и особенно Рене Кайе. Деятельность последних в самом сердце Африканского континента нередко предшествовала последующей колонизации народов алчным капиталом, но, как справедливо пишут о них российские ученые-африканисты Ю. Н. Зотова и Л. Е. Куббель, «трагедия этих исследователей заключалась не только в том, что почти все они погибли во время путешествия от невзгод и болезней, но и в том, что большинство этих людей были искренне уверены в благородных целях своих экспедиций, считали себя носителями более высокой культуры, к которой надо приобщить «невежественных» африканцев. Они не были расистами, и многие из них открыто выступали против рабства и европейской работорговли».
Путешественники, гуманисты, ученые разных стран обогатили мир своими открытиями жизни, культуры, истории других народов, и велика в этом была заслуга россиян, деятелей русской науки.
Со второй половины XIX в. в Западной Европе и в России этнография становится самостоятельной отраслью знаний, наукой о всем культурном разнообразии населения Земли.
